Но уехать из Нортэма насовсем Клара все-таки не могла. Она не была готова к такой свободе. Хорошо было бы найти компромисс, как-нибудь так сделать, чтобы навещать мать не реже, чем того требует чувство долга. Что чувство долга способно потребовать безоговорочного ее возвращения в Нортэм, Клара запретила себе даже думать, но мысль эта таилась в подсознании, кровоточа вечным страхом мученического конца. Клара избегала ее, гнала прочь и отшатывалась, стоило по неосторожности на нее наткнуться. Она не верила, что когда-либо вернется, уверяя себя, что свободна в своих действиях, и полагая, что в конце концов как-то продлит свое теперешнее существование и будет по-прежнему проводить дома каникулы и бесконечные, безжизненные летние месяцы. Именно такое лето надвигалось на нее сейчас: проколебавшись, она так и не спланировала себе никаких заграничных поездок и теперь, в ожидании лета и близящихся экзаменов, чувствовала досадное бессилие.
Зато встреча с Клелией оправдала все ее надежды. Клелия пришла точно вовремя, села на кровать и продолжила рассказ о своей жизни. Тут было что рассказать и было что послушать. Клара сполна насытила свою жажду причудливого и круто замешанного. Картина вырисовывалась крайне сложная: как ни пыталась Клелия объяснить, Клара то и дело путалась, о ком идет речь: не заблудиться во всем этом было невозможно; насколько она поняла, помимо отца, который писал стихи, в семье была не менее, если не более знаменитая мать и множество детей с необычными именами. Особенно заинтриговала Клару мать: Клелии определенно не приходило в голову, что та может нуждаться в представлении и объяснениях, она говорила о матери так, как если бы ее имя было знакомо всем и каждому. Кларе доводилось встречаться как с детьми знаменитых родителей, так и с теми, кто воображал своих родителей знаменитостями; она не сомневалась, что уверенность Клелии имеет под собой основания, однако никак не могла определить хотя бы область, в которой лежали заслуги миссис Денэм. С именами и кому какие из них принадлежат — Клара терялась в догадках с прошлой встречи — дело обстояло лучше, и наиболее четко определилось положение ребенка. Ребенок принадлежал мужчине по имени Мартин, который заведовал (владел? управлял?) галереей, в которой работала Клелия. Что такое галерея, Клара представляла смутно, но из разговора заключила, что речь идет о картинной галерее, где, в отличие от Галереи Тейт, Национальной галереи и других музеев, картины продавались. Работала там Клелия потому, что сама писала картины, а также потому, что у родителей были связи, и еще потому, что окончила художественный колледж, и потому, что была туманнейшим образом связана с Мартином. Все эти объяснения бессвязно громоздились одно на другое, и из сопутствующей информации Клара сделала вывод, что такого рода работа смахивает на синекуру и что Клелия ею не совсем довольна. В чем именно заключалась ее должность, оставалось для Клары полной загадкой, как, впрочем, и большинство других существующих в природе должностей.
Мартин, умудрившийся завоевать чуть ли не восхищение Клелии, пребывал в процессе развода, и Клелия ему сочувствовала.
— Не подумайте только, что я в него влюблена, — звучало то и дело рефреном к основным доводам в защиту Мартина. — Не скажу, что я в него влюблена, нет.
Так или иначе, влюблена или не влюблена, но однажды утром Мартин явился в галерею с младенцем на руках и с известием, что от него ушла жена, а также с нескрываемой уверенностью, что Клелия что-нибудь придумает и поможет. Клелия помогла: тут же взяла ребенка на руки, стала за ним ухаживать, быстро наловчилась менять пеленки, а после работы пригласила Мартина к себе домой. В этом месте ее рассказа зазвучали оправдательные нотки:
— А что еще, спрашивается, я могла сделать? Он какой-то уникально неприспособленный, не отпускать же было его одного с этим младенцем, верно? Требовалось что-то сделать, он вроде как рассчитывал на меня.
Таким образом Мартин и его осиротевший младенец появились в доме Денэмов. Случилось все это перед Рождеством, сейчас стоял май, а Мартин не думал съезжать.
— Мы просто не знаем, что делать, — говорила Клелия. — Собственно, почему бы им действительно у нас не жить? У Амелии, Магнуса и Габриэля теперь свои семьи, так что места полно, родители даже переживают — в идейном смысле, если я понятно выражаюсь, — что в доме простаивает столько комнат (правда, Мартин меньше всего похож на жильца, которого берут в подобных случаях); он даже иногда что-то за это платит. Хотя если он такой богатый, мог бы запросто подыскать себе другое жилье. Но сам он не уходит, а мама его не выгоняет, она ни разу в жизни никого не выгнала, она на такое просто не способна; но он ее скоро со свету сживет — она не может работать, ей никак не сосредоточиться, он без конца пристает к ней с разговорами, ребенок вопит, маму это выводит из себя, хоть она и говорит, что нет, нисколечко, и что это возвращает ее к счастливейшим дням ее жизни — это, надо понимать, тогда, когда мы у нее ползали в полиэтиленовых штанах, то есть мы-то, скорее всего, были в мокрых шерстяных ползунках, мама вбила себе в голову, что в полиэтилене вредно.
— А почему ваш отец его не выставит? — Мистер Денэм, насколько Клара его помнила, вряд ли стал бы с охотой терпеть в своем доме всяких оболтусов.
— Ну, отец этого не сделает. Он не хочет вмешиваться. Вообще-то я думаю, что он думает, будто я влюблена в Мартина, и не хочет усложнять мне жизнь.
— Так вы же в него не влюблены, — удивилась Клара.
— Ну, не то что бы совсем, — сказала Клелия. — То есть мне не хотелось бы, чтобы он ушел.
— Я вижу, что вы имеете в виду, — сказала Клара и сказала, пожалуй, правду. Ее зрение уже почти приспособилось к подобным полутонам.
Клелия тяжело вздохнула, с грустью посмотрела на головоломку — Кларино японское деревянное яйцо, которое с самого начала пыталась собрать, и произнесла:
— Вам, наверное, безумно скучно все это слушать, но я так люблю рассказывать о себе, я тогда начинаю верить, что все это действительно происходило, а иначе мне кажется, будто ничего и не было.
— Нет, не скучно, — возразила Клара. — Мне в жизни не было интереснее, чем сейчас.
— Правда? — спросила Клелия, хмуро уставившись на яйцо, не отваживаясь поднять глаза, будто и в самом деле вдруг оробев. — Хорошо, если так. Я, наверное, вроде мамы — она всегда соглашается на интервью; отец говорит, что это дурной тон, но ей нравится: нравится, когда приходят и начинают расспрашивать про ее жизнь, и как она варит кофе, и кого приглашает к обеду, и на какой пишет бумаге; она говорит, что это дает ей почувствовать, будто она чего-то достигла И ободряет: иначе ей кажется, будто она топчется на месте. Она с удовольствием всем обо всем рассказывает, причем кому угодно — посторонним людям, журналистам, если их интересует ее работа, а не что-то личное. Личные вопросы ее всегда смущают. Вот и мне нужно было все рассказать, пока мы еще не очень близко знакомы и я не слишком смущаюсь. Все, я кончила; теперь твоя очередь, расскажи мне о себе.
— Вряд ли я смогу так много рассказать, — произнесла Клара.
— Как ты можешь, как ты можешь так говорить! — воскликнула Клелия. — Получается, что ты меня осаживаешь, осуждаешь за то, что я такая болтливая: видит Бог, это так и есть, но зачем же так жестоко? Рассказывай, и поверь: я умею слушать как никто другой, тебя никто никогда не выслушает лучше, чем я.
И Клара в ответ поведала Клелии кое-что о своей жизни, причем неожиданно нашла как никогда верную интонацию, которая, казалось, обеляла ее прошлое, поднимала его над мелочными унижениями настолько, что Клара смогла без недомолвок рассказать даже про миссис Моэм. Клелия и в самом деле умела слушать: она не упускала ни малейшего нюанса. И Клара, встретив такое понимание, без труда рассказала даже о том, о чем раньше никогда не рассказывала; и когда она подошла наконец к вопросу своего дальнейшего существования, она ждала, чт о Клелия на это скажет, ждала как возможной помощи. Она даже прямо спросила, что Клелия ей посоветует.
