Захудалый район и мрачное, запущенное школьное здание Клару не пугали. Наоборот, школа вызывала у нее бесконечный восторг, ей нравилось именно то, за что обычные люди школы как раз не любят. Нравилось здание — огромное, стылое и неуютное, словно ангар; и стены коридоров — снизу, по плечо, темно-зеленые, а выше бледно-салатные; и длинные, чуть теплые батареи, и измазанные мелом гулкие доски, и высокие немытые окна. Ей нравились раздевалки и шкафчики, и сам казенный дух, и бесконечные ряды умывальников и кабинок в туалетах, и питьевые фонтанчики на каждом углу. Нравилось, что школа одиноко высится посреди обширного глинистого пустыря, покрытого где травой, где асфальтом: упавшая во время войны бомба разрушила часовню по соседству, место заровняли, и оно незаметно превратилось в часть школьной территории. Пустырь был открыт со всех сторон; пронизывающий ветер, казалось, не стихал здесь никогда, он превращал девчоночьи руки и коленки в красно-синие ледышки и, стоило школьницам выйти за порог, срывал с голов форменные береты. Но Кларе нравилось все, даже холод, лишь бы не теснота, не зажатость, не бездушный уют; она любила безымянную толпу в школьном гардеробе, несущую на подошвах грязь с улицы, оставляющую волосины на стенках раковин; любила за то, что в этой толпе все безымянны, что это не мать, не Алан и не Артур. Дом и домашние ввергали Клару в ужас, но они же и придавали сил, при всем ее стремлении к безликому размаху.
Учиться Кларе тоже нравилось. Это было несложно: первые годы ей одинаково легко давалось абсолютно все, благодаря замечательной памяти на факты, и, только став старше, она начала сомневаться, что способна и дальше всерьез заниматься физикой и математикой. Самым любимым у нее сначала был предмет, обобщенно именовавшийся «естествознанием», Клара самозабвенно играла с бунзеновскими горелками — дома ей не разрешали даже зажигать газ. Еще предмет ей нравился потому, что она чрезвычайно быстро завоевала сердце миссис Хилл, учительницы естествознания: это стало первым завоеванием в Клариной жизни.
Миссис Хилл была невысокой полноватой женщиной средних лет с мелко вьющимися волосами, уложенными в мелковитую сеточку. Поверх одежды она всегда носила халатик без рукавов, в сине-малиновый цветочек, делавший ее похожей не то на добрую тетушку, не то на уборщицу, но только не на знатока естественных наук. Со своими приборами она управлялась, словно хозяйка, ловко орудующая сковородками и скалками: сказывались годы ведения домашнего хозяйства. Детей у нее не было, но, в отличие от большинства других учительниц, был муж, и в ее действиях сквозила чуть заметная отстраненность, легкое отчуждение от всего, что составляло школьную жизнь. Миссис Хилл существовала отдельно от нее, в своем халатике, в своей лаборатории, со своими замужеством; только это и спасало ее от участи, которая иначе была бы поистине ужасной. Потому что с дисциплиной дела у миссис Хилл обстояли безнадежно, она была из тех учителей, чьи ученики всю жизнь могут безнаказанно вытворять что угодно и знают об этом. Будь она традиционной школьной учительницей, пытающейся вдалбливать ученицам традиционный школьный предмет вроде истории или латыни, злым, издевательским насмешкам не видать бы конца; но у миссис Хилл почему-то до такого не доходило. Прежде всего, большинство девочек проявляли, хотя бы время от времени, интерес к естествознанию: они с удовольствием наблюдали за растущими кристаллами, за шипящими кусочками натрия, мечущимися в блюдцах с водой, взвешивали что-то на маленьких весах с маленькими гирьками и таким образом то и дело вполне добровольно дарили миссис Хилл своим вниманием. Но самое замечательное — невнимание класса ничуть не задевало миссис Хилл. Ей было, в сущности, безразлично, слушают ее или нет; она объясняла, и ей самой было интересно; она как ни в чем не бывало прогуливалась от стола к столу, прекрасно видя, кто записывает ход опыта, а кто вместо этого ведет дневник. С доской она работала тоже крайне оригинально: написав уравнение, обнаруживала ошибку, что-то бормотала, стирала, заглядывала в учебник, ни на минуту при этом не подозревая, что рискует своим авторитетом.
С ней, сами того не зная, девочки отдыхали. Делать вид, будто они ни во что ее не ставят, было не обременительно, не то что на уроках географии у некоей мисс Райли — вот уж кто действительно не справлялся с классом; география была невыносимым мучением, мисс Райли просто напрашивалась на издевательства: она сидела перед ними, беспомощно пытаясь наладить дисциплину, худенькая, хорошенькая, затравленная и нескрываемо жалкая, откровенно являя собой всю бездну унижения — бездна эта пугала девочек своей глубиной, но она же неминуемо предполагала дальнейшие истязания. В отличие от мисс Райли, спокойно-безразличная миссис Хилл не вызывала их на жестокость, и на ее уроках совесть у девочек была чиста. Хотя вели они себя порой невообразимо: когда были маленькими, проводили большую часть урока на полу у дальней стены класса, играя с шариками ртути; они прокалывали их иголками или остриями авторучек и наблюдали, как ртуть скатывается в шероховатые зазубренные щели в пыльном деревянном полу, потом выталкивали ее обратно, в восторге от того, как толстенькие упругие шарики отряхиваются от соринок. Когда они выросли из этих детских забав, то нашли новые развлечения — например, прожигали сиденья бунзеновскими горелками. Был случай, когда они купили фунт сосисок, принесли на урок и стали поджаривать, тоже на горелке, а потом съели почти что у всех на виду, наполнив класс запахами; миссис Хилл, казалось, ничего не заметила и продолжала спокойно объяснять закон Бойля. Кларе сосиска не понравилась, снаружи она обгорела дочерна, а внутри осталась сырая, к тому же мать когда-то говорила, что от сырых сосисок непременно будут глисты, но вкус сырого сосисочного фарша и горькой обгоревшей корочки запомнился надолго — вкусом запретного удовольствия.
Клара стала любимицей миссис Хилл. Когда она это обнаружила, то отнюдь не огорчилась; хотя другие смеялись, Клара уже достаточно понимала жизнь и знала: любовь, чья бы она ни была и чем бы ни была вызвана, не бывает ни смешной, ни ничтожной. У других учителей тоже имелись любимчики среди девочек, а у девочек — среди учителей, но у миссис Хилл это проявлялось как-то уж слишком нестандартно, в полном, впрочем, соответствии с ее нестандартным положением в школе. Весь облик и манера миссис Хилл неизбежно придавали ее привязанности, отнюдь не чрезмерной, что-то материнское; сама она в своем отношении к Кларе явно не видела ничего странного, ей ничего не стоило поинтересоваться Клариным мнением, никак этого не оговаривая, но и не рисуясь; ставя Клару выше остальных, она во всеуслышание заявляла что-нибудь вроде: «Ну, Клара, надеюсь, уж ты-то помнишь, что я рассказывала на прошлой неделе» — или: «Впрочем, что я стараюсь — все равно слушает одна Клара Моэм». Это было настолько неслыханно, что никого не задевало. По школьным понятиям, это был просто бред, а на бред не обижаются. Девочки хихикали, Клара тоже хихикала, и все шло своим чередом. Клара даже привязалась к миссис Хилл и очень гордилась своей привязанностью к такой чудачке.
Другое дело мисс Хейнз. Она тоже выделяла Клару, но тщательно это скрывала. Мисс Хейнз, учительница французского, была молода, пользовалась уважением и имела все шансы стать лучшим учителем школы. Клару она любила за способности, и не более того; ничто другое ее в Кларе не интересовало, жизнь мисс Хейнз была достаточно полна, она много развлекалась и имела любовника. Девочки ее уважали: она умела с ними справляться, держалась очень уверенно и носила изумительные джемпера, сногсшибательные чулки и такие модные туфли, что неискушенный глаз мог принять их за ортопедическую обувь. Расположение мисс Хейнз не было для Клары очевидным, его скрывала энергичная манера, строгость и требовательность, почти чрезмерная, так что Клара из кожи вон лезла, чтобы ее оценили. Только достигнув того возраста, когда предстояло определиться и решить, в каком направлении пойдет ее дальнейшая учеба, и выбрать между естественными науками и гуманитарными — на следующий год они разделялись, чтобы уже никогда не соприкасаться, — только в пятнадцать лет Кларе открылся блестящий результат ее усилий и то, о чем прежде она могла лишь догадываться: что миссис Хилл и мисс Хейнз буквально боролись за нее. Это открытие принесло ей, как ни странно, огромное удовлетворение. У Клары и в мыслях не было бросить французский ради миссис Хилл, тем более что среди прочего у нее обнаружились кое-какие досадные сложности, связанные с пониманием природы электричества, но чувствовать себя желанной было исключительно приятно, поэтому она долго не принимала никакого решения, пока наконец ее не вызвала директриса и не сказала, что мисс Моэм следует заняться естественными науками, это более перспективно. Тогда-то Клара и объявила, что выбирает гуманитарные предметы.
