Словом, для прекрасного настроения имелись все основания. Радовало и то, что в ближайшем будущем меня начнут величать «Доктор Розамунд Стесси», что в значительной степени устраняло возможность вопросов по поводу происхождения Октавии.
Вторую половину дня двадцать четвертого декабря я провела в Британском музее. Наступающее Рождество меня не заботило, так как Лидия вызвалась приготовить для меня рождественскую индейку и уже пригласила на нее с десяток своих друзей. Мне нравилось принимать участие в вечеринках Лидии, особенно, когда они затевались у меня дома, — не надо было ломать голову, с кем оставить Октавию и как потом добраться до своей постели. Кстати, Лидия, когда на нее найдет, превосходно, хотя и несколько причудливо, стряпает. Если речь идет об обычной удобоваримой еде, больше гожусь я, а Лидия не имеет себе равных в приготовлении замысловатых блюд. Имея под рукой ингредиенты высокого качества, она всегда достигает успеха, поэтому я не волновалась — чтобы вконец испортить громадную индейку, потребовалось бы слишком много вина и орехов. Я безмятежно сидела в библиотеке, читая рассуждения Джонсона [46]о Каули и подумывала, не переключиться ли годика через два на самого Джонсона и вообще на восемнадцатый век. В тот день мне все казалось интересным — такое настроение бывает нечасто. Когда в половине пятого я уходила из библиотеки, все желали мне веселого Рождества, и я отвечала тем же. Мне нравятся все, кто на своем месте: гардеробщики — в гардеробе, библиотекари — в библиотеке, привратники — у дверей, а вот заметь я кого-нибудь из них идущим следом за мной по улице, я немедленно впала бы в панику.
По дороге домой я даже не забыла купить рождественский подарок для миссис Дженнингс, которая навела меня на эту мысль сама, вручив перед моим уходом в библиотеку подарок Октавии — хорошенький шарик, который можно катать по полу, с колокольчиком внутри. Я купила коробку духов и мыла и поспешила домой. Миссис Дженнингс с благодарностью приняла дары, сказала, что Октавия весь день играла с шариком, но немного капризничала и что нос у нее течет. Я посмотрела на дочку и убедилась, что нос действительно течет.
— Но это ничего, — стала успокаивать меня миссис Дженнингс, заметив, что я встревожилась. — Небольшой насморчок. Наверно, зубки режутся.
— Наверно, — согласилась я.
— А может, от меня заразилась, — добавила миссис Дженнингс. — Когда я пришла к вам в понедельник, у меня ужасно горло саднило, но я не стала вам говорить, чтобы вы не расстраивались.
— Да ничего, все в порядке, — сказала я.
— Ну тогда веселого вам Рождества, — пожелала миссис Дженнингс и, после того, как я убедила Октавию помахать ей на прощание, ушла, а я осталась гадать, сильно ли Октавия простудилась. Судя по всему, не сильно, но тем не менее, простуда была налицо, а утром, когда я уходила в библиотеку, ничто ее не предвещало. Я посмотрела на часы, было около пяти. Я не знала, идти ли в аптеку за пенициллином, на который у меня был постоянный рецепт от доктора Прозероу, или не ходить, и в конце концов решила, что идти не стоит. Октавию не с кем было оставить, а брать ее с собой в такой холод я не могла. Я притворилась, что ничего не замечаю, и провела вечер как обычно: поиграла с Октавией, покормила ее кашей, дала бутылочку с молоком и уложила, хотя, правда, пренебрегла мытьем. Она действительно немного капризничала, как справедливо заметила миссис Дженнингс, но спать легла спокойно и уснула мгновенно, как всегда.
А я занялась своими делами: вымыла голову в связи с предстоящим празднеством, а потом села у камина, чтобы разобраться с письмами и счетами, которых накопилась довольно впечатляющая кипа. Передо мной лежали инструкции о том, какими налоговыми льготами я могу или не могу пользоваться, будучи одинокой матерью. И только я, к моему несказанному возмущению, обнаружила, что нечего мне ждать компенсации за жалованье миссис Дженнингс, как вдруг услышала, что Октавия кашлянула. Всего один раз. Я пошла взглянуть на нее, она спала вполне спокойно, дышала ровно и неслышно, как все дети, из носа больше не текло, он даже не был заложен. Пока я смотрела на нее, она пошевелилась и кашлянула еще раз. Негромко и мягко, словно прочищала горло. Мне было ясно, что это пустяки и беспокоиться нечего. Но я так дрожала за ее здоровье, что не решилась поверить в явную очевидность. Вопреки всем разумным доводам я боялась представить себе долгое беспенициллинное Рождество без врачей, боялась мысли, что мой, пусть даже вполне простительный недосмотр может хотя бы предположительно повредить Октавии. Ясно было, что деваться некуда, придется идти за пенициллином, хотя бы для собственного успокоения, ведь я понимала: когда пенициллин будет у меня в руках, я вряд ли сочту возможным будить Октавию ради того, чтобы дать ей лекарство. И все же раз лекарства не было, предстояло идти в аптеку. Я вышла из комнаты Октавии и посмотрела на часы, было начало девятого.
К счастью, я жила в десяти минутах ходьбы от одной из лондонских аптек, всегда работающих по ночам. И невзирая на то, что пока я не приобрела там ничего, кроме кодеина и градусника, мысль об этом близком соседстве часто меня поддерживала. Тем не менее, хотя аптека и была рядом, мне ничуть не хотелось бросать Октавию вечером одну. Даже на двадцать минут и для ее же блага. Даже при том, что по вечерам она спит, не просыпаясь, а если вдруг и проснется, все равно ничего не сможет натворить, разве что начнет плакать, а поплакать минут двадцать никому не вредно. С ней ничего не случится, убеждала я себя, но все же не могла решиться уйти.
Вернувшись в гостиную, я постаралась разобраться, почему мне так невмоготу. Должно же быть какое-то разумное или, на худой конец, неразумное объяснение моим страхам. В мозгу у меня маячило смутное соображение, что оставлять маленьких детей одних в доме после наступления темноты запрещено законом. Правда, я помнила, что почерпнула эти сведения случайно из одного современного романа, могла даже указать главу и абзац, хотя, роман, пожалуй, трудно считать достаточно авторитетным источником при возникновении юридических вопросов. Но если такой сомнительный запрет и существовал, вряд ли его можно распространить на мой конкретный случай.
Тогда чего я боюсь? Неужели меня мучает бессмысленный страх во имя самого страха? Неужели распад моей личности зашел так далеко? Неужели привычка заранее всего пугаться так укоренилась во мне, что ее не могут побороть ни сила воли, ни твердость характера? Я не верила, не хотела поверить в это и провела еще пять минут в размышлениях, пока не докопалась до ответа. Предположим, сказала я себе, только предположим, что, пока меня не будет, в доме начнется пожар. Ведь тогда никто не догадается, что Октавия в квартире одна, никто не кинется ее спасать, а к тому времени, как я вернусь, все будет кончено. Так объясняла я себе свои опасения, и это звучало вполне убедительно. Как видите, я не люблю ответственности, но делаю, что могу.
Теперь, когда, подобно кошке, я с торжеством загнала в угол мою увертливую мышку — страх, сразу стало ясно, что нужно делать, но делать это мне смертельно не хотелось. Получается, что думать все-таки полезно, хотя иногда я в этом сомневаюсь. А надо всего-навсего зайти к кому-нибудь из соседей и предупредить, что я должна отлучиться и прошу в случае пожара спасти моего ребенка. Мне патологически претит просить о помощи, но выхода не было. Я прикинула, к кому бы из соседей обратиться. Пара, живущая на нашей площадке напротив меня, явно отпадала — оба были дряхлые, немощные, и вдобавок иностранцы. Ниже этажом имелись две возможности — в одной квартире жил оперный, певец с любовницей, в другой — чопорный неприятный мужчина неопределенной профессии с женой, всегда отлично причесанной, и надменным сыном-подростком. Ни я, ни мои родители, насколько я знала, не имели никакого дела ни с теми, ни с другими. Оперный певец и его любовница казались довольно приветливыми, но почему-то ненадежными, другое же семейство, наоборот, явно было несимпатичным, но выглядело стопроцентно надежным. Первые при встрече в лифте или на лестнице непременно улыбались, вторые не улыбались никогда. Хорошо причесанная жена обратилась ко мне один-единственный раз, когда, увешанная пакетами от Харродза, не могла сама справиться с дверями лифта и попросила меня помочь ей. Насколько я помнила, просьба ее была сформулирована не слишком вежливо. И все же я сознавала, что сначала нужно обратиться к ним, хотя бы потому, что они, как я уже сказала, выглядели надежными.
