—  

Если собаки его дерьмо сожрут, самого уже не тронут! Быстро проверьте сортир! — приказал Соколов.

Охрана бросилась к туалету, но там уже было пу­сто. Лишь две овчарки, привязанные к гальюну, вино­вато виляли хвостами. Уже в следующую минуту за Романом пошла погоня.

—  

Черт, не человек! И угораздило ж тебя сляпать этого прохвоста! — не смог сдержать раздражения Со­колов. Его будто сквозняком вынесло из кабинета.— Второй отряд, обыскать территорию!

—  

В бараке гляньте! Может, дрыхнет?

— 

Живо к катеру!

Попытается уйти - стреляйте на поражение сра­зу! — послышались команды.

Последняя отозвалась болью изнутри. Егор подо­шел к окну, стал смотреть сверху, чем все кончится.

«Только б не убили. Какой-никакой, он сын мне»,— думал человек, стыдясь себя.

—  

Живее!—донесся голос Соколова уже изда­лека.

—  

Собак спускайте! — услышал Егор голос Ефре­мова и вовсе поник головой.

«Пуля может пройти мимо, псы не промахнутся. Раз­дерут в клочья, как только нагонят,— думал, вздыхая.— Эх, Ромка! Ну, почему так коряво сложилась твоя жизнь? Что ж Катя упустила тебя, не сумела вырас­тить человеком? — вздрогнул, услышав выстрелы.— Засекли! Увидели! Теперь не пощадят. Какой же ты дурак, Ромка! Из этой зоны и не таким не повезло сбежать! —думает человек.— Нет, надо дождаться, чем все кончится»,— удерживает себя Егор, вслушиваясь в звуки погони.

Вот они стали ближе. Платонов понял: охрана воз­вращается.

«Живого приведут или приволокут за ноги мерт­вым?»— сжалось где-то в груди.

Егор боялся смотреть во двор. Нельзя показать Со­колову своих переживаний, надо взять себя в руки. Но как? Егор выглянул во двор.

Он увидел Ромку. Его вели двое охранников, за­ломив руки за спину. Роман чуть ли не пахал землю носом.

—  

В «шизо» козла?

—  

В одиночку! До конца! Пусть там сдохнет! Ника­ких прогулок и баланды! Шконку на день поднимать. Пусть с утра до ночи на своих «катушках» обходит­ся!— донесся голос Александра Ивановича.

С зэка вода стекала ручьями. Вокруг, рыча и скаля клыки, носились собаки. Они прыгали на Романа. Ох­рана отдергивала их. Зэк вздрагивал, вбирал голову в плечи, ноги заплетались от страха. Оно и не мудре­но. Вон сбоку одежда порвана, висит клочьями, и кровь течет следом. Но кто обратит внимание на это?

—  

Давай, валяй шустрее! Че спотыкаешься, сучий выкидыш? Погоди, доберемся вечером. Родной мамке оплакать станет нечего,— подгонял охранник.

А тут какая-то овчарка изловчилась, прихватила за кровоточащее, рванула на себя изо всех сил. Роман взвыл жутко, по-звериному, упал. Его подхватили, по­волокли, матеря и проклиная.

—  

Поймали мудака! — вошел Соколов.

—  

Видел,— отозвался Егор тихо.

—  

Пойми, я не разрешил сегодня расстрелять, хотя шанс был как никогда. И отвечать за него никто не стал бы. Убит при попытке к побегу — это железное алиби, сам знаешь. Но из-за тебя... Хочу еще один раз попытаться. Попробуй ты с ним поговорить, как отец. Он теперь в том состоянии, когда что-то до него допе­реть может. Если нет, и теперь не дойдет, сломаю до конца!

— 

А может, он того и добивается, чтоб уйти мигом, не мучаясь до старости?

—  

Шалишь! Зачем тогда рвался б на волю? В зоне, если захочет сдохнуть мигом, возможностей сотни. Тол­кни штабель бревен! Любое в лепешку разгладит. Мгно­вение - и жизни нет! Этот дышать хочет. Еще и с кай­фом! Но таких на волю, как бешеных собак, отпускать нельзя! Потому, даю тебе его последний шанс. Как че­ловеку и отцу. Уж если пустил на свет, в жизнь, попы­тайся его в ней удержать. А не получится, не станешь упрекать ни меня, ни себя заодно,— Александр Ива­нович позвонил начальнику охраны.

Ефремов ответил, что сам проведет Егора в каме­ру к Роману.

Тот лежал на голой шконке, смотрел в серый пото­лок и надрывно стонал. Он не сразу заметил Егора, но, увидев, отвернулся. Попросил, тяжело выдавив слова:

—  

Дай закурить, пахан, может, в последний раз...

Платонов подал прикуренную сигарету. Зэк сделал затяжку, потом другую, откашлялся, морщась, и спросил:

—  

Решил забрать в свою зону? Там, средь баб бы­стро оклемался бы. Как думаешь?

— 

Ромка, ну, почему ты такой крученый?

— 

А каким мне быть еще? С детства проклятый всеми! Никому не нужным жил. Знаешь, как дубасили и ругали с малолетства? Особо дед с бабкой за то, что я на свет появился и поломал матери жизнь. Уж лучше бы она сделала аборт или сдала в детдом, или чужим людям. Я столько хлеба не съел, сколько ремней об меня порвали. Чем только не били? Вожжами, роз­гами, крапивой, мокрым полотенцем, пучками дранки, закрывали в подвале и погребе. Обещали утопить и в колодце, и в реке. Грозили повесить в сарае, уду­шить в печке, отравить... Чего только не слышал! Под проклятья вставал, с ними и ложился,— заметил Егор слезы, катившиеся из глаз сына.— Свиньи ели вдо­воль и лучше, чем я! Когда хотелось жрать, воровал у них из кормушек. Спал на чердаке, на соломе или сене. В избе мне места не находилось.

—  

Почему? За что так ненавидели? — содрогнул­ся Егор.

— 

За то, что нагулянный, да еще нахлебник.

— 

А как же мать? Почему не защитила?

—  

Мы с ней почти не виделись. Она все время работала. Сам понимаешь, фермерская житуха — хуже петли. Да и кто б ее слушать стал. Дед и мамку бил, особо, когда вытаскивала с чердака, приводила в дом помыть и накормить.

— 

А разве ты им не помогал?

—  

Меня прятали от людей, чтоб никто не знал и не видел, что я у них есть! Мать иногда ночью приносила на чердак пожрать и все плакала, жалела. Но дед од­нажды увидел, как спускалась с чердака, и чуть не зарубил топором. Она едва успела выскочить из са­рая. А потом целую неделю боялась показаться в доме.

—  

Она так и не создала семью? — спросил Егор.

—  

Да где там! Дед следил за каждым шагом. Один раз пошла в поселковый клуб, в кино. Дед ее оттуда за косы выволок. Обозвал, избил при всех, домой на фер­му кнутом пригнал, как сучку, сорвавшуюся с цепи. И ничем его не остановить. Хотя, конечно, пытались иные вступиться за мать, вырвать с фермы. Но не так- то все просто. Дед каждого человека встречал с ружь­ем в руках. И собак имел свору, которые его одного признавали. Он ни с кем не дружил, никогда ни к кому не ходил в гости и к себе не звал никого, даже родню, попросил Роман у Егора еще сигарету.— Другие люди отмечали хотя бы Божьи праздники, устраивали вы­ходные, чтобы помыться и отдохнуть. У нас такого никогда не было. Дед вкалывал хуже проклятого и дру­гим роздых не давал. Меня впрягли в работу с шести лет. Вместе с дедом пахали поля, косили, заготавлива­ли дрова. Чуть что не так сделал, получал кнутом по заднице, спине, плечам. Он коней жалел, не стегал, а меня — нещадно. Один плюс все ж появился. Когда работать начал, меня кормить стали по-человечески, вдоволь. И даже в избу жить впустили,— вспомнил Ромка.— Мать к тому времени сильно изменилась. Состарилась, поседела. Я как-то вслух пожалел ее. Дед как закатал кулаком в лоб за жалость, я и выле­тел из-за стола. А он еще и добавил: «Чем облезлее сука, тем меньше кобелей кружат около ней. Не то еще в подоле притащит, а растить нам с бабкой».

—  

Изверг какой-то! — выдохнул Платонов.

—  

Не то слово! На мне с самого детства шкура не заживала. Ни лечь, ни сесть не мог без слез. Весь черный от ремня и кулаков. Иного отношения к себе не знал.

— 

Уж лучше б ты ушел из дома! — вырвалось не­вольное у Егора.

—  

На такое в семь лет решился. Встал спозара­нок, оделся, взял за пазуху краюху хлеба и тихо, чтоб дверь не скульнула, шмыгнул из дома. Но подлые псы выдали, хай подняли, разбудили всех. Дед как увидел, что меня нет, враз допер. Даже не стал одеваться. Как был в исподнем, так и сел на коня. Догнал мигом и вломил. Я с неделю в себя приходил. Ночами все снилось, будто дед вовсе голышом, порет кнутом и гро­зит: «В куски разнесу! Схарчу собакам!» А те окружи­ли, ждут, когда старик выполнит обещанное. Я ночью просыпался от ужаса, кричал и ссался от страха.