—  

Мам, скажи, и зачем он был нужен?

—  

Сынок, милый, очень трудно одной. Когда по­взрослеешь, поймешь меня, ответила Нина устало.

—  

Но ведь не стоит вести в семью первого встреч­ного,— впервые упрекнул Егор мать.

—  

Мне теперь не до выбора. Ни те мои годы. Не того, кто мне понравится, а тому, кто согласится, рада. Ведь вот и ты, едва отец погиб, от рук отбился, друзей нашел, с девчонками всякими связался. Они к добру не приведут. Вот и решила этого принять. Поверила, что отца заменит, но не вышло,— низко опустила голо­ву Нина.

—  

Мам, давай не кривить душой друг перед дру­гом. Много ли внимания уделял мне отец? Сколько себя помню, вдвоем с тобой жили и все время ждали его. А он приходил и ложился спать. Постоянно уста­вал. Сколько раз мы собирались с ним на каток? Так и не сходили ни разу. Ладно, прошло, теперь и меня туда не тянет. Так же было с зоопарком. В цирк обещал сводить. Я так и не дождался. Уже потом вместе с ребятами везде побывал. Но это уже не то. Я перерос свою детскую радость. Пропал восторг. Я постарел в ожиданиях, из детства сразу в старость шагнул. Без остановки в юности. Она прошла мимо.

—  

Егорка, мальчик мой! Чего ж тебе на хватает? Разве в чем отказывала?

—  

Не в том беда, но когда прошу тебя побыть со мной или пойти вместе, всегда отказываешься. У тебя постоянно свои дела, заботы, меня в них нет. Наши жизни, хоть и рядом, но чужие. Ты стала совсем дру­гой. В детстве я помню тебя иной. Неужели смерть отца так резко все поменяла?

—  

Сынок, не суди так строго! В детстве ты всегда был со мной. Теперь я все чаще одна. Не приведись тебе испытать горечь одиночества! Поверь, все может осилить человек: голод и боль, жажду и холод, а вот от одиночества с ума может сойти.

Егор тогда не поверил. Ведь вот вокруг живут люди, смеются и плачут, а Нина сошла с ума в многоквартир­ном доме от одиночества. Егор в то время служил в армии. Он так и не увиделся, не простился с нею. Она умерла в больнице для душевнобольных.

Платонову о ее смерти сообщили с большим опоз­данием. Может, потому до сих пор так и не узнал, где она похоронена.

—  

Мне не важно, кем ты станешь, когда вырас­тешь. Гражданским или военным, лишь бы не дрожала твоя семья в ожидании, вернешься ли домой живым,— часто говорила Нина.

Нет, Тамара не боялась за Егора. Это он видел и чувствовал. Может, потому, что почти ничего не знала о его работе? Ведь помимо нее он сумел закончить академию. Разрешили ему как практику, в порядке иск­лючения. И не только ему, но и еще нескольким инвалидам-афганцам, которые, став калеками, учились жить заново.

«Черт знает что! Выходит, я никому не был нужен с самого детства, кроме Зои! — вспомнились теплые губы, прохладная грудь, упругое тело женщины.— Она отыскала, единственная изо всех угадала меня. А ка­кая ласковая, послушная! И почему не встретилась раньше? Может, совсем иначе сложилась бы жизнь? Хотя... А кто теперь мешает? Ведь сам себе хозяин,— глянул в сторону, увидел Марию Тарасовну. Та вязала, считала петельки, беззвучно шевелила губами.— Куда ж ее от меня? Обоим не повезло, ей — в материнстве. Мне — в юности. А разбежись мы, может, хуже будет, опять не сложится. Вдруг и она не выдержит одиноче­ства? Свихнется с горя! Ведь двое уже предали! Куда больше? Не вынесет. А каково мне жить потом?» — думал Платонов, засыпая.

Через два дня Егор услышал от Касьянова о не­приятности в зоне Соколова.

Федор Дмитриевич вызвал Платонова объявить ему, что Егор по приказу руководства назначен начальни­ком спецотдела зоны. Поздравив, спросил:

—  

Слышал, что у Сашки стряслось?

—  

Нет!

—  

Он сегодня обещал появиться.

—  

Неприятность случилась? — дрогнул Егор.

—  

Разве хорошее у нас бывает? Давай самого дож­демся. По телефону я так и не врубился. Чертовщина какая-то! Сам Соколов срочно в отпуск на материк за­просился. К бабке своей, в деревню, на Украину. Она — то ли ворожейка, то ли знахарка. Короче, из ведьма- чек. Он к ней мылится. Говорит, что достал Медведь. И не только его, но и начальника охраны, с которым отлавливали того пахана. Ерунда все это! Не может быть! Какой бы ни был тот Медведь, он уже мертвый. Что может сделать живому? Ну, присниться или приви­деться. Да и то мне кажется, Санька часто думает о нем. Меньше бы вспоминал, реже фантазии во сне являлись бы! Ведь кто нынче тот пахан? Сущий прах!

— 

А кто смеялся на рыбалке? Медведь? Челове­ческим смехом? Я сам слышал,— не согласился Егор и спросил,— что с начальником охраны? Он жив?

—  

Дышит. Куда денется? Но кто-то ранил его. А вот кто? Не поймали! Никого вокруг, ни единой живой души. А нож в ребре! До сердца на сантиметр не достал. Как понимаешь, ножи сами не летают. Кто-то метнуть дол­жен был прицельно...

—  

Где ж его припутали,— поперхнулся Егор.

—  

Не знаю, но только его. Ефремов нынче и по малой нужде один не выйдет, хотя он и раньше таким был. Трусоватый мужик,— сморщился Касьянов.

—  

Это тот, который на рыбалке с нами был? Во­лодя?

—  

Ты не путай! Володька — мужик-кремень! И Аф­ган, и Чечню прошел. Этот самого черта в бараний рог свернет. А начальник охраны — Ефремов, маленький мужичонка, но жадный и подлый. Давно б отделался от него Саня, но у Ефремова в области рука имеется волосатая. Другого давно б выбросили, ведь вон сколь­ко побегов пресечь пришлось. Все — его недосмотр, но работает. Хотя Соколов много раз просил заменить. Словно не слышат. А случись, не поймают беглецов, первым будет держать ответ Иваныч. Выбросят с ра­боты, да еще такое напишут в трудовую, что до конца жизни никуда не возьмут. Вот так-то оно!

—  

Я не понял, а кто ранил Ефремова? Зэки?

—  

Ну, не Соколов же! И не охрана! Понятно, кто-то из фартовых. Но не только сами, овчарки след не взя­ли. Нож обоссали и Ефремова вместе с ним.

—  

Не врублюсь. А где его накололи? — спросил Егор.

—  

Вот этого не спросил. Знаю, что Сашка в отпуск запросился сразу.

—  

Так ни его ранили!

—  

В него уже не промажут. Тогда некому будет ехать в отпуск. Защититься хочет бабкиным заговором.

—  

И он верит в него?

—  

Да кто знает? А может, и вправду поможет ста­рая? Ведь вот в семье Соколовых и дед, и отец, да и сам Сашка,— все живыми вернулись. Каждого пе­ред отправкой бабка заговорила. Вымолила у Господа жизнь для них.

—  

Испугался человек, потому в крайности ударил­ся! — сказал Егор.

—  

Я его не сужу. Не знаю, как поступил бы, ока­жись на его месте. Конечно, защищался бы до послед­него. А кто даром жизнь отдаст? Есть у него свой шанс, верит в него, пусть использует. Спокойнее жить будет.

—  

Скажите, Федор Дмитриевич, куда теперь де­нется нынешний наш начальник спецотдела? — спро­сил Егор.

—  

Переводят в распоряжение области. А куда имен­но, нам никто не станет отчитываться. Может, в госбез­опасность или внедрят куда-нибудь «уткой», а может, в налоговую или фискалом на фирму. Без дела не оста­нется,— глянул на Егора в упор и продолжил, иронич­но усмехаясь,— помнишь, последнюю проверку ваше­го отдела. Она была внезапной, область провела. Каж­дую бумажку проверили, все записи. Никто не знал о предстоящем. И не успели ничего спрятать. Так-то вот и нашли у него в столе тетрадку с компроматами на всех. На каждого. Долго проверяли, но ничего серь­езного не нашли. Иначе выводы давно бы сделали. А получилось, что он сам себе под хвост нагадил. Вот и убирают, потому что явно засветился.

До вечера оставалось много времени. Егор вернул­ся в кабинет, к своим делам. Вскоре приметил осведо­мительницу из зэчек. Женщина отчаянно жестикулиро­вала, просила немедленно принять ее.

—  

Засветила меня охрана, и опера подставили. Ра­зорвут бабы вечером, как только вернутся из цеха,— тряслась женщина.