«Лилька! Тебе три месяца осталось! Мы уже ждем! Готовимся к твоему возвращению. Весь дом отскребли и отмыли, побелили и покрасили. Вся родня давно успо­коилась и простила тебя! А Дашка каждый день за тебя молится. Еще бы! От такого бесчестья спасла! Колюнька вернулся из армии, узнал, что родной отец к его жене полез как к бабе, аж побелел сугробно. Дышать разучился. Ведь и пьяным не был, не отстал от невестки, даже когда ты вошла. Всю одежу на ней порвал, всю рожу расквасил. Озверел вконец. Дашка от него никак не могла вырваться, испугалась до смер­ти. И если б ты не снесла б ему башку топором, он ее ссиловал бы шутя. Последнее оставалось. Наши де­ревенские, прознав про все, воспретили хоронить его меж люду. Не дозволили порочить могилы и велели закопать за воротами иль за забором погоста, чтоб покойники не обижались. Каково им рядом с таким лежать? Ну, братья, сестры отца поначалу бухтели, но люд им пообещал едино выкопать и выкинуть с клад­бища упокойника, ежли его зароют серед деревен­ских. Так-то и схоронили как зверя, отдельно от всех, без креста. Батюшка отказался отпевать. Ну, а Коля с Дашкой в город собираются уехать насовсем. У них что-то получается. Брата в охрану берут, дают жилье. Дашку покуда в уборщицы принимают. Все не без дела сидеть, какую-то копейку получит. Зацепятся они, там и мы в город переедем. Надоело в деревне маяться: ни мужиков, ни заработка, ни жизни не видим. Хотя в работе и заботах все измаялись по горло. Да что тебе говорить, сама все знаешь. Короче, срок твой к концу катит. Маманька тебе новые подушки сделала, одеял- ко выстегала. Теперь думаем, что приготовить, чем и как порадовать. Главное, как говорит Колька, чтоб ты скорее в дом вошла, а уж еда — не главное. Но это для мужиков, а мы с тобой всегда пожрать любили! От того круглые со всех сторон. Нас с тобой что положь, что поставь,— всюду одинаково»,— вспоминалась Его­ру тихая, застенчивая посудомойщица Лилия.

Она была такой худой, что против нее тень каза­лась человеком. Не верилось, что когда-то Лиля была плотной, крепкой женщиной, сумевшей защитить честь невестки и семьи. Пять она получила по приговору суда. Адвокат не стал обжаловать, не писал жалоб за «спа­сибо». Платить же семье было нечем.

Егор выдохнул колючий ком, подумал, что и сегод­ня сидят люди ни за что. Некому их защитить, некому позаботиться, а жизнь и без зоны коротка как сон. Едва проснулся, пора снова на покой уже навсегда, навечно...

Вскоре Платонова вызвал к себе начальник зоны. Федор Дмитриевич устало оглядел Егора.

—  

Ну, как? Свыкаемся с работой? — спросил тихо.

—  

Я и на прежнем месте почтой занимался. Толь­ко здесь ее намного больше, а содержание без заме­чаний. Обычная переписка.

—  

У вас другой был режим, потому писем меньше было. И все ж мало ли, проверять нужно. Собственно я вызвал Вас по другому, более значительному пово­ду. Через две недели к нам приедет следователь го­родской прокуратуры, хочет дела проверить. Конечно, все не сможет. Выборочно посмотрит обоснованность обвинительных приговоров. Я Вас попрошу просмот­реть дела и отложить те, которые Вам покажутся сла­быми, с неубедительным, недоказанным обвинением и приговором, необоснованным и жестким.

—  

Хорошо, только вот спросить хотел. Сейчас, ког­да шел к Вам, встретил в коридоре бабулю, совсем старую. Она — из вольнонаемных или срок отбывает?

—  

Это Вы про Ульяну? — рассмеялся Касьянов гром­ко.— Зэчка она! Ей до семи десятков трех зим не хватает. Пила всю жизнь, вот и опустилась. Все человеческое потеряла бабка, все упустила. Ни семьи, ни родни, сплошь собутыльники. Думала, до конца веселуха будет, ан ста­рость пришла. Понятное дело, хахали навещать пере­стали, а есть охота и выпить. А на что? По старости пенсия крохотная, на нее не продышать. Это Уля поня­ла сразу и решила заняться бизнесом, самым грязным, до какого только очень наглый человек додумается.

—  

В бандерши пошла? — ахнул Егор.

—  

Хуже. Знаете, как во всех городах относятся к пьющим бабам, особенно к старухам? Их презирают, ругают, мелкота обходит, а подростки дразнят. Сам представь, стоит старуха в сугробе по коленки, буквой «зю» согнулась. Ей ветром юбку задрало на голову. Она и так-то пьяная, ни хрена не видит, а тут еще юбка мешает. Ну, и светит всему городу голой задни­цей, да еще матерится. Идут мимо люди, смеются, мол, опять Уля с утра наклевалась. А она опивков в пивной набралась: кто-то бутылку пива взял и не все одолел, другой глоток вина оставил, может, и водка перепасть. Бабка ничем не брезговала. Как навозная муха возле пивбара паслась. А когда хмель уже через уши капал, уползала к себе. Вот тут и повстречались ей подрос­тки, дразнить стали. Попросили за трояк задницу по­казать. Ну, и сказали, мол, если не покажешь, сами юбку задерем и всю рассмотрим, и не только рассмот­рим, но и попользуем. Бабка тысячи раз такое слыша­ла и пропускала мимо ушей. Знала, что никому не нужна. Но тут — другое дело! Увидела подростков тех и мигом протрезвела: мысль в голову стукнула, как деньги поиметь,— рассмеялся Касьянов.— Знаете, что она отмочила на следующий день? Написала в мили­цию заявление, будто те ребята ее изнасиловали, но бумагу понесла к родителям. Отец первого был пред­седателем исполкома, второго — директором банка, третьего — директором спиртзавода и последнего — прокурором города. Троим Ульяна показала заявление, в котором потребовала уголовного наказания ребятам.

— 

А как же экспертиза? Ведь факт изнасилования должны подтверждать врачи! — перебил Егор.

—  

О том только прокурор знал, другим и в голову не пришло проверить старуху А та вдобавок еще и хныкала, ругалась. Те трое денег ей дали, успокаи­вали старую, просили прощения за ребят, уговаривали не подавать заявление в милицию, не позорить семьи. Бабке того и нужно, но... подвела жадность Улю. Она потребовала с каждого дополнительно по кругленькой сумме, мол, тогда не пойду к ментам. Ну, родители согласились и велели ей прийти после работы, а сами позвонили прокурору. «Ко мне она не приходила. Если б заявилась, послал бы к врачу на освидетельствова­ние. И только в случае подтверждения говорил бы с нею, но сначала с сыном». «Интересно, фамилия твоего сына стоит в заявлении, а сама не появилась, неспроста!» Мальчишки, услышав о заявлении, рас­сказали отцам, как все было. Ну, папаши, дождавшись старуху, так и велели той, мол, неси справку. А где ее взять? Вот и наказал прокурор старуху за клевету на подростков и вымогательство денег, отдал бабку под суд. Там учли ее возраст, но решили не оставлять без наказания и дали два года с отбыванием срока в на­шей зоне. Так что бабка сидит не без вины. Неудачный бизнес выбрала. Женщины над нею смеются, мол, не было тебе, старая, беды, сама ее нашла. Жила б спо­койно и теперь бы по пивнушкам сшибала с прежних хахалей. Теперь вот доживет ли до воли? Ее дело не смотрите, его весь город знает. До воли Ульяне год сидеть. Она и сама никого не винит, кроме как саму себя, не отрицает, что сидит за дело.

—  

Буду знать,— отозвался Платонов.

—  

Егор, скажите, почему Вы такой нелюдимый, зам­кнутый и хмурый? Что точит душу? По прежней зоне скучаете? — рассмеялся Касьянов.

—  

Ни в коем случае! Там намного сложнее прихо­дилось. Минуты спокойно не посидишь,— ответил Пла­тонов, не задумываясь.

— 

У Вас есть семья?

—  

Имеется: теща и дочь.

— 

А жена? Умерла?

—  

Нет, ушла от нас. Бросила.

—  

К другому переметнулась?

—  

Ну, да,— ответил Егор.

— 

Давно один живете?

—  

Порядочно.

— 

Другую чего не завели?

—  

Дочку жаль, да и тещу. Чужой человек в семье — это всегда неприятности. А мы живем спокойно и друж­но. Зачем мне лишние хлопоты? — отмахнулся Егор.

— 

Терпеливый Вы человек! А может, ждете, когда жена образумится и вернется в дом?