— Es brennt. Alles brennt. Die ganze Stadt. Alles ist zerstöit. ^[89]

— Все горит, — перевел я таким же приглушенным голосом. — Города нет.

Мы не могли себе представить, что это значит.

Утром, когда они вывели нас наружу под дождь, все остальные были мертвы. Мертвые валялись на улицах, обгоревшие до черноты, как головешки, и засыпанные серым пеплом, все еще выпадавшим из поднимавшегося повсюду дыма. Мертвецы лежали в почерневших домах, где выгорело все дерево, мертвецы лежали в подвалах. Церкви исчезли, а оперный театр покосился и упал на площадь. Лежал на боку троллейбус, тоже обгоревший. Столб дыма поднимался над крышей почерневшего остова железнодорожного вокзала, а капли дождя были черными от сажи и пепла и напомнили мне грязноватую воду из шланга, которой мы умывались, закончив работу на нашем складе старья. Мы увидели, что в дальнем конце парка деревья, все деревья, горят поодиночке, как факелы, как на городском празднике, и я подумал об искрящихся шутихах, о фейерверке на Кони-Айленде у Стиплчезского пирса, этими фейерверками я любовался каждый вторник по вечерам в летний сезон всю свою жизнь, и еще я подумал о сверкающих огнях Луна-парка. Наше здание — скотобойня, в которой мы жили — исчезло, как исчезли и все остальные здания в нашей части города. Мы стояли не двигаясь больше часа, прежде чем кто-то подъехал к нам на машине и сказал, что нам делать, и эти люди в форме были ошеломлены не меньше нашего. Им потребовалось больше часа, чтобы решиться поставить точку и приказать нам выходить из города в направлении холмов и гор. Вокруг нас, насколько мы могли видеть, все были мертвы — мужчины, женщины и дети, все попугаи, кошки, собаки и канарейки. Мне было жалко их всех. Мне было жалко рабынь-полячек. Мне было жалко немцев.

Мне было жалко себя. Им до меня не было дела. Я едва сдержался, чтобы не заплакать. Неужели им было все равно, что здесь могли быть мы? Я так и не знаю, почему мы остались в живых.

Я понимал, что ровным счетом ничего не значил. Все это могло произойти и без меня и с тем же результатом. Я не значил ничего нигде, разве что дома для своей семьи и нескольких друзей. И я знал, что после этого и голосовать даже никогда не захочу. Но я голосовал за Трумена, потому что он был другом Израиля, а после Трумена я не голосовал ни разу. После ФДР я ни о ком из них не был высокого мнения и ни одного не уважал, и я не хочу, чтобы кто-нибудь из этих хвастливых ублюдков в обеих партиях хоть на секунду вообразил, будто я поддерживаю их честолюбивые планы.

— Они не знают об этом, Лю, — сказал мне когда-то давным-давно Сэмми, улыбаясь, как он это нередко делал, этой своей улыбкой образованного человека. Он пытался пробудить во мне интерес к Адлаю Стивенсону, а потом позднее к Джону Кеннеди. — Они не знают, что ты их не поддерживаешь.

— Но я-то знаю, — ответил я. — И голосовать за них не собираюсь. Мы не в счет, и наши голоса тоже будут не в счет. Как ты думаешь, сколько времени тебе понадобится, чтобы тебя начало тошнить от Кеннеди?

Ему понадобилось на это меньше недели, еще инаугурационные торжества не успели закончиться, и я не думаю, что Сэмми голосовал за кого-нибудь после, наверно, Линдона Джонсона.

Я не очень-то слежу за тем, что происходит в мире, а если бы я и стал этим интересоваться, то вряд ли что-нибудь изменилось бы. У меня свои дела. Если случается что-нибудь важное, то мне об этом так или иначе становится известно. То, что я узнал, я запомнил, и это оказалось правдой. То, что я был в армии, не имело никакого значения, это вовсе не шло в счет. Если бы меня там не было, ничего бы не изменилось, все было бы так же — пепел, дым, мертвые, конечный результат. Я никак не ускорил гибель Гитлера, я ничем не помог государству Израиль. Я не хочу, чтобы меня в чем-то упрекали или приписывали мне несуществующие заслуги. Единственное место, где со мной считались, — это дом с Клер и детьми. Не знаю, может, потом кому и понадобится, может, внукам, а пока я убрал подальше мою Бронзовую звезду, мои знаки различия пехотинца, полученную благодарность, сержантские нашивки, которые были у меня при увольнении, и наплечный знак с красной цифрой 1 Первой дивизии, Большой красной единицы, успевшей пройти сквозь ад, прежде чем я попал туда, и прошедшей через кое-что похуже ада, когда меня там уже не было. Теперь у нас четверо внуков. Я люблю всех в нашей семье, и чувствую, что готов уничтожить, может быть, даже убить по-настоящему, любого, кто надумал бы навредить кому-нибудь из них.

— Ты бы ему шею свернул? — с улыбкой сказал Сэмми во время своего последнего приезда.

— Непременно. — Я тоже улыбнулся. — Даже теперь.

Даже теперь.

Когда у меня вдруг в каком-нибудь месте снова начинает появляться это, снайперы-радиационщики в больнице могут прицелиться и выжечь то, что им нравится называть новообразованием, но я-то знаю, что это еще одна злокачественная опухоль. Если это появляется снова в том месте, которое они называют диафрагмой, а я — животом, то меня и до, и после процедур мучит тошн о та, а когда меня тошнит, мне становится невыносима мысль о том, что, как я знаю, может в конце концов отправить меня на тот свет, не говоря уже о том, что приходится жить с этим. Но если ко мне заявляется Сэмми, то тошн о та превращается в тошнот а , потому что ему нравится играть роль, по его мнению, педагога, а по моему — хитрожопошника.

— Лю, скажи-ка мне, — спросил он. Он тихонько рассмеялся. — Сколько шей ты свернул за свою жизнь?

— Считая того парня на машине, который спер кошелек?

— Это же не было дракой, Лю. И ты не сворачивал ему шеи. Так сколько?

Я подумал минуту.

— Ни одной. Этого не требовалось. Всегда было достаточно только сказать об этом.

— А сколько раз ты дрался?

— За всю жизнь? — Я снова надолго задумался. — Всего один, Сэмми, — вспомнил я и на сей раз рассмеялся сам. — С тобой. Помнишь, в тот раз, когда ты пытался научить меня боксировать?

КНИГА ВОСЬМАЯ

22

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО РЕЙНУ МЕЛИССА

Йоссарян, которому нравилось сравнивать себя с Зигфридом из «Götterdämmerung», ^[90]отправился в собственное, как он стал выражаться впоследствии, путешествие по Рейну, начавшееся скоротечной любовной схваткой в дневное время, каковая у Зигфрида произошла на рассвете в его горном замке, а у Йоссаряна около полудня в его служебном кабинете фирмы «М и М» в Рокфеллеровском центре. Но путешествие Йоссаряна закончилось, к его удовольствию, четыре недели спустя в больнице, где в его истории болезни еще раз, после записей о пограничном состоянии и галлюцинаторном приступе СИБ, появилась запись о прекрасных физических кондициях, и где он получил пятьсот тысяч долларов и продал ботинок.

У Зигфрида была Брунгильда, теперь смертная, и пристанище в горах, которое они разделяли.

У Йоссаряна была его медицинская сестра, Мелисса Макинтош, существо, тоже в высшей степени человеческое, стол, пол, покрытый ковром, кожаное кресло и достаточно широкий старомодный подоконник в его кабинете в здании, недавно переименованном в здание «М и М», а ранее принадлежавшем издательству «Тайм-Лайф»; окно кабинета выходило на каток, на который Сэмми и Гленда ходили столько раз, что Сэмми теперь и счет потерял, Сэмми и Гленда, ставшие впоследствии мужем и женой, пока смерть не разделила их.

Йоссарян, кивая головой и шаря руками по ее телу, и на самом деле согласился с тем, что дверь в его кабинет не заперта, хотя и знал, что заперта, и с тем, что кто-нибудь может на самом деле войти и застать их в этом похотливом соитии, хотя и знал, что никто не войдет и войти не может. Его распаляли ее опасения; ее дрожь, сомнения и нерешительность пьянили его безумно, возбуждая в нем страсть и желание. Мелисса, словно благовоспитанная дама, испытывала ужас при мысли о том, что кто-то может стать нечаянным зрителем ее наготы и этой разнузданной и исступленной сексуальной раскованности; она, краснея, молила Бога о том, чтобы Йоссарян ради разнообразия закончил поскорее, но когда он закончил, рассмеялась и сообщила ему о своей хитрости, проверяя тем временем, какие лекарства он взял с собой в дорогу, и готовясь вместе с ним отправиться в аэропорт, откуда он должен был вылететь в Кеношу, первый пункт своего путешествия. Наряду с необходимыми туалетными принадлежностями он взял с собой валиум от бессонницы, тиленол и адвил от болей в пояснице, маалокс от геморроя. К немалому его удивлению, в Кеношу, штат Висконсин, теперь был прямой рейс аэробуса.