Он подумал, что теперь знает ощущения человека, которого разрывают на куски. Он дрожал.
— Что вы об этом скажете? — вполголоса спросил Макбрайд. Губы его были белы. — Они всегда здесь. Это происходит каждый раз, когда касаешься этой ступеньки.
— Это запись, — сказал Йоссарян.
Несколько мгновений Макбрайд не мог произнести ни слова.
— Вы уверены?
— Нет, — сказал Йоссарян, сам удивившись той внезапной догадке, которую только что высказал. — Слишком уж достоверно, правда?
— Что вы имеете в виду?
Йоссарян не имел сейчас ни малейшего желания говорить о Данте, Цербере, Вергилии или Хароне или о реках Ахероне и Стиксе.
— Может быть, оно там для того, чтобы отпугнуть нас.
— Могу вам сказать, что оно до смерти напугало того наркомана, — сообщил Макбрайд. — Он был уверен, что галлюцинирует. Я всем, кроме Томми, внушил, что так оно и было.
Потом они услышали новый шум.
— Слышите? — сказал Макбрайд.
Йоссарян услышал скрежет колес на поворотах и посмотрел на основание противоположной стены. Откуда-то из-за нее доносился ослабленный расстоянием и преградами, приглушенный звук несущихся по рельсам колес.
— Подземка?
Макбрайд покачал головой.
— Слишком далеко. А что вы скажете, — задумчиво продолжил он, — о русских горках?
— Вы сошли с ума?
— Может быть, это тоже запись, — гнул свое Макбрайд. — Почему это такая уж сумасшедшая мысль?
— Потому, что это не русские горки.
— Откуда вы знаете?
— Я думаю, русские горки я бы узнал. Прекратите разыгрывать из себя сыщика.
— Когда вы в последний раз катались на русских горках?
— Миллион лет назад. Но звук слишком ровный. Не слышно никакого ускорения. Чего вам еще надо? Я сейчас рассмеюсь. Пусть это будет поезд, — продолжил Йоссарян, когда звук поравнялся с ними и стал удаляться влево. Это вполне мог бы быть Метролайнер, направляющийся из Бостона в Вашингтон, но Макбрайд знал бы об этом. А когда Йоссарян подумал о русских горках, он и в самом деле начал смеяться, потому что вспомнил, что прожил уже гораздо дольше, чем рассчитывал.
Он перестал смеяться, когда увидел мостик с перильцами, расположенный футах в трех над полом и исчезающий в туманной, золотой неизвестности выгородок по обеим сторонам.
— Это все время было там? — Он был озадачен. — Я подумал, что галлюцинирую, когда только что заметил его.
— Он все время был там, — сказал Макбрайд.
— Тогда я, вероятно, галлюцинировал, когда считал, что его там нет. Идемте отсюда к чертям собачьим.
— Я хочу спуститься туда, — сказал Макбрайд.
— Я с вами не пойду, — сказал ему Йоссарян.
Он никогда не любил сюрпризы.
— И вам ничуть не любопытно?
— Я боюсь этих собак.
— Вы же сами сказали, — сказал Макбрайд, — что это только запись.
— А это может напугать меня еще больше. Идите туда с Томом. Это его работа.
— Это не его участок. А мне сюда и заходить-то нельзя, признался Макбрайд. — Мое дело — следить за порядком, а не нарушать его. Ничего не замечаете? — добавил он, когда они повернули вверх по лестнице.
На внутренней стороне металлической дверцы Йоссарян увидел теперь два мощных запора, один пружинный, а другой представлял собой засов. А над запорами под лаковым прямоугольником он увидел белые буквы на алом фоне в тонкой серебряной рамочке:
ЗАПАСНЫЙ ВЫХОД
ВХОД ЗАПРЕЩЕН
В РАБОЧЕМ ПОЛОЖЕНИИ ЭТА ДВЕРЬ ДОЛЖНА БЫТЬ ЗАКРЫТА
И ЗАПЕРТА НА ЗАСОВ
Йоссарян почесал в затылке.
— А с этой стороны кажется, будто они никого не хотят выпускать отсюда, а?
— Или впускать.
Выходя наружу, он сказал себе, что он бы сказал, что это старое бомбоубежище, не показанное на старых планах. Когда Макбрайд тихо закрыл пожарную дверь и добросовестно погасил свет, чтобы все было так, как до их прихода, он признался, что у него нет объяснения увиденному и услышанному. Откуда эти собаки, эти звуки, издаваемые сторожевыми собаками-убийцами?
— Наверно, чтобы отпугнуть людей, как того наркомана и нас с вами. Зачем вам было нужно, чтобы я это увидел?
— Чтобы вы знали. Мне кажется, вы знаете все.
— Этого я не знаю.
— И потом, вы — человек, которому я верю.
По доносившимся сверху голосам они поняли, что на лестнице стало многолюднее. Они ясно слышали похабный смех, вялые приветствия, ругательства; они почувствовали запах горелых спичек, наркотиков и сожженных газет, они услышали, как бьется бутылочное стекло, они услышали, как этажом выше мочится мужчина или женщина, и запах мочи тоже ударил им в ноздри. На верху нижнего пролета сидела одноногая белая женщина, которую они видели раньше; она пила вино с черным мужчиной и двумя черными женщинами. На ее лице застыло тупое выражение, и говорила она заторможенно, теребя покоящейся на колене рукой свою ярко-розовую комбинацию. Рядом с ней на лестнице лежали ее деревянные костыли, старые и поколотые, ущербные и побитые.
«Она достает себе кресло-каталку, — рассказал еще раньше Макбрайд, — потом это кресло у нее крадут. Потом друзья крадут для нее кресло у кого-нибудь другого. Потом у нее крадут и это ворованное».
На сей раз Макбрайд не стал подниматься по лестнице, а направился наружу, и Йоссарян оказался на пешеходной дорожке; они пошли по подземному этажу мимо автобусов, въезжающих на пандус, где звуки выхлопов и работающих двигателей были слышнее, а воздух был насыщен дизельными газами и запахом горячей резины; они миновали посадочные площадки дальних рейсов на Эль-Пасо и Сент-Пол, где можно было пересесть на другие автобусы, направляющиеся еще дальше — на север, в Канаду, или на юг через всю Мексику в Центральную Америку.
Макбрайд, испытывавший администраторское удовлетворение от эффективной работы автовокзала, так и сыпал цифрами: пятьсот посадочных площадок, шесть тысяч восемьсот автобусов и почти двести тысяч пассажиров в день. «Работа не прекращается ни на секунду, — поспешил заверить он, — и это самое главное, разве не так?»
Йоссарян не был уверен.
Эскалатор поднял их обратно на главный этаж. Проходя мимо диспетчерского центра связи, они окинули смущенными взглядами шлюх мужского и женского рода, уже кучковавшихся в излюбленных местах, где число этих жалких и лукавых созданий будет все увеличиваться, а стайки их будут все разрастаться, словно молекулы в человеческом обличье, притянутые массой вещества, от которой они не могут и не хотят оторваться. Они прошли мимо съежившейся черной женщины в тапочках с развязанными шнурками; она стояла у столба между киосками лотереи штата Нью-Йорк и Лотто, держа в руке грязную бумажную шапочку, и бесстрастно тянула: «Пятнадцать центов. Дайте пятнадцать центов. Какой-нибудь еды? Объедков?» Седоволосая обрюзгшая женщина в зеленом шотландском берете, зеленом свитере и юбке, с язвами на заляпанных грязью ногах радостно и фальшиво напевала ирландскую песенку, рядом с ней на полу спал немытый подросток, а стройный шоколадного цвета высокий человек с безумными глазами, безукоризненно чистый, казавшийся гибким, как тростинка, и говоривший с карибским акцентом, проповедовал о спасении христиан коренастой черной женщине, которая кивала ему, и тощему белому южанину, который слушал, закрыв глаза, и то и дело прерывал проповедника выкриками восхищенного согласия. Недалеко от полицейского участка Йоссарян с капризным злорадством вспомнил о том, что собирался кое о чем расспросить своего опытного проводника.
— Макбрайд?
— Йоссарян?
— Я тут разговаривал с друзьями. Они хотят устроить свадьбу здесь, в автовокзале.
Макбрайд от удовольствия зарделся.
— Конечно. Прекрасная мысль. Да, Йо-Йо. Я мог бы взяться за дело и помочь кое в чем. Мы могли бы устроить для них очень милую свадьбу, думаю, что смогли бы. Эта камера для ребят у меня пока еще пустует. Из нее мы могли бы сделать часовню. И, конечно же, рядышком у меня найдется кровать для первой брачной ночи. Мы могли бы устроить для них шикарный свадебный завтрак в одном из буфетов и, может быть, купить им несколько лотерейных билетов на счастье. Что тут смешного? Почему им это не подойдет?
