Чудотворцев рассматривает аналогию между государством Платона и древнеиндийским арийским кастовым государством (государством трех варн). Чудотворцев находит подобную аналогию неточной, даже если предположить, что государство Платона действительно восходит к древнеарийскому прообразу государства. Допустим, философы – это брахманы, воины – кшатрии, а все остальные – вайшьи и, может быть, шудры. Но основная прерогатива брахманов, их сущностная особенность – быть вне власти, над властью, выше власти. В этом смысле их можно уподобить, разумеется, лишь функционально ветхозаветным пророкам, хотя фактически они ближе к левитам, к толковникам синедриона, к первосвященникам и книжникам. Властителями брахманы быть не должны. Цари происходят из кшатриев, то есть из воинов. Отсюда трагическая мистерия Будды, царевича Сиддхартхи, кшатрия с головы до ног. А философ, осуществляющий власть в государстве, потому что он философ, неизбежно перестает быть философом и теряет право на власть, если у власти должен находиться философ. Такова скрытая ирония, которую мог бы уловить Сократ, но неизвестно, сознавал ли ее сам Платон, предоставив это новому Платону. После знаменитого доклада о журналах „Звезда“ и „Ленинград“ Чудотворцев говорил, что долгожданный философ у власти – это и есть Жданов, что философ у власти, будь он хоть Платон, хоть Гегель, не может не стать Ждановым.

Чудотворцев обратил внимание на то, что в платоновском государстве философы властвуют, а не философствуют. В самом деле трудно представить их ведущими диалоги, подобные платоновским. Между философами-властителями должно царить абсолютное единомыслие, ибо они должны созерцать одни и те же вечные совершенные идеи, по возможности вселяя отсветы своего созерцания в несовершенные души своих подданных, воинов-стражей и трудящихся. Таким образом, властвовать и философствовать для этих философов одно и то же, но, разумеется, философствовать – значит властвовать, а если бы для них властвовать значило философствовать, они первым делом отказались бы от государственной власти, как это сделал Гераклит. Но философы-властители не могут не быть художниками, а именно ваятелями, использующими вместо мрамора человеческий материал, чтобы изваять совершенного человека, насколько это возможно. Вот почему обычным художникам, даже наиболее искусным, нет места в государстве философов. Они работают над бездушным, заведомо несовершенным материалом, подражают природе, которая есть лишь видимость или тень вечных идей, так что обычные художники в лучшем случае создают видимость видимости, множат заблуждения, которые и так обрекают смертного на смерть. Чем искуснее художник, тем вреднее и преступнее его деятельность. (Эту мысль впоследствии подхватят и разовьют Паскаль, Руссо, Лев Толстой.) Истинный художник – это философ, он же ваятель бессмертных душ, которые тоже по-своему телесны, но их телесность более совершенна. Из этой более совершенной телесности философы формируют совершеннейшие подобия бессмертных богов. Истинными совершенными людьми являются лишь боги. (Отсюда их человеческие слабости, о которых, впрочем, подобает умалчивать, чтобы не развращать людей, оправдывая те же слабости в них.) Люди отличаются от богов тем, что люди смертны. Вслед за Владимиром Соловьевым Чудотворцев напоминает: в слове „смертный“ для эллина слышится некий упрек. Не называют же смертными животных, которые тоже умирают. Смертность человека – это не просто ущербность, это вина, эллинский вариант первородного греха, некая неосуществленная возможность. Это трагическая вина, но, в отличие от поэта-трагика, искупающего эту вину, а на самом деле закрепляющего ее художественным и потому мнимым очищением (катарсис), философ намерен реально устранить эту вину, восполнить этот изъян. Вот почему трагики не просто изгоняются вместе с другими художниками, искореняется сама трагедия как способ культивировать вину человека и тем самым увековечивать ее вместо того, чтобы постепенно, но навеки изгладить ее. В каждом человеке таится бессмертная часть, по-своему телесная: совсем бестелесного для эллинов не существует. Эта часть велика в самих философах; она меньше, но все-таки наличествует в стражах-воинах, даже трудящиеся не лишены бессмертия. Властитель-философ резцом своей мысли выявляет эту бессмертную часть в человеке, отсекая все лишнее, порочное, смертное. Часто это нуждается в восполнении, бессмертные части в людях восполняются государством до целого. Государство и есть это целое, совершенная статуя собственной идеи, изваянная правителями-философами из живого тела граждан-подданных.

Аналогию со Спартой не следует заводить чересчур далеко. В Спарте тоже три сословия, но высшее сословие, спартиаты, – отнюдь не философы, а как раз воины. Гораздо существеннее полное отсутствие собственности и семьи в государстве Платона. И собственность, и семья – дань смертности, ее консервация, они радикально отсекаются. Уже в книге „Власть не от Бога“ Чудотворцев заговорил о мистическом коммунизме Платона и неоднократно напоминал о нем, когда коммунизм реально начали строить; Чудотворцев упорно ссылался на свою книгу „Власть не от Бога“, что звучало по меньшей мере двусмысленно: с одной стороны, коммунизм действительно не от Бога, потому что Бога нет, а с другой стороны, если коммунизм не от Бога, традиционное русское сознание невольно задавалось вопросом, не от лукавого ли такая власть.

В книге „Власть не от Бога“ одна из глав называлась „Изгнание поэтов“. Эта глава занимает в книге, пожалуй, центральное, во всяком случае особое место. Чудотворцев, насколько мне известно, первым обратил внимание на один существенный нюанс в учении Платона о государстве. Поэты изгоняются из платоновского государства вместе с другими свободными художниками, развращающими нравы, так как отвлекают от истины, то есть, от философии. Однако с поэтами связана еще одна опасность, нетерпимая в хорошем государстве. Платон об этой опасности не говорит, может быть потому что особенно остро ее чувствует. Поэзия неразрывно связана с царской властью. В „Орлеанской Деве“ Шиллера король недаром говорит:

(Потому поэт должен идти вместе с царем; они оба витают на высотах человечества.) Вероятно, Платон первым угадал неразрывную связь поэзии и царской власти, но подозрения Платона заходят гораздо дальше: один из поэтов может оказаться царем, иными словами, среди поэтов таится царь, и слова Пушкина, обращенные к поэту, не являются простой риторической фигурой: „Ты царь: живи один“. Можно ли точнее обозначить единоличную царскую власть! Пушкин озвучивает и формулирует невысказанное, но тем более отчетливое подозрение Платона с откровенностью, которая подчеркивает и подтверждает его. Власть поэта и царская власть или чрезвычайно близки одна другой или вообще одно и то же. Чудотворцев цитирует Новалиса, также высказывающего взрывоопасное подозрение Платона:

Напомню, что в последней прижизненной работе Чудотворцева, посвященной двухсотлетию со дня рождения Новалиса (1972), Чудотворцев писал: „…Новалис утверждает, что все люди должны быть годны для трона, ибо каждый произошел из древнего королевского рода. Таким образом, при монархии каждый подданный добровольно отрекается от престола в пользу государя, веруя в его более высокое рожденье и подтверждая тем самым собственное благородство, на что подвигает лишь поэзия“. Допускаю, что не без влияния Чудотворцева написаны через четверть века известные строки Бориса Пастернака: