— Никакой, — устало сказала Наташа и зевнула.

— Я понимаю, что утомил тебя, но мне ж покоя не будет, пока я не докопаюсь до сути. Потому как — и именно ты мне это сообщила — речь идет о моей жизни и смерти. Ну раз уж ты исполняешь мои желания, то терпи и веди со мной эту мудрую философскую беседу, а то я даром, что ли, столько лет праведником прожил.

Она засмеялась:

— Хорошо, будем вести беседу. Уговорил.

— Отлично. Продолжаем разговор. Итак, на одной чаше весов у нас бескорыстное служение человечеству, на другой — продажа души дьяволу за несметное количество личных благ. Ты утверждаешь, что между этими понятиями нет разницы?

— Глупости, ничего подобного я не утверждала. Я говорила, что нет разницы с нашей точки зрения. Не с точки зрения вашего человеческого подхода к этим понятиям — что ты и отметил, кстати, — а с нашей. У нас все достаточно просто: есть ряд специальных… — она замялась, — ну, я не знаю, как это назвать, существ, что ли, и эти существа призваны выполнять различные функции. Как ты их назовешь: ангелы или демоны — не суть важно, важно, что они эти функции выполняют, и выполняют исправно. Это понятно?

— Пока понятно. И какие это функции?

— А вот этого я тебе не скажу. Частично из-за того, что нельзя, частично из-за того, что и сама толком всего не знаю. Вот про себя я знаю все.

— Тогда рассказывай про себя. — Я знал, что лучший способ расположить к себе собеседника — это начать говорить о нем самом. С людьми это работает. Интересно, а с ангелами?

— С ангелами это не работает, — все так же неожиданно ответила Натаниэла. — Но я тебе и без этого все расскажу, тут секрета никакого нет. Моя задача следить за равновесием, за балансом. Пока в мире живут тридцать шесть праведников, я могу, как вы бы сказали, пить-гулять-отдыхать. Но как только случается сбой, мне необходимо мгновенно обнаружить первого в списке, отделить его от остальных, выдать компенсацию, — а это иногда занимает значительное время, — и затем вернуться к прежнему наблюдению. С одной стороны, это просто, не сложнее, чем кочегару следить за давлением в котле, с другой — требуется постоянная концентрация внимания, ежесекундная готовность и невозможность расслабиться. А еще иногда бывает мегасбой, когда вдруг рождаются целых два новых праведника — вот тогда приходится попотеть!

— А что, и такое бывает?

— Конечно. Как раз с доктором Фаустом и Нострадамусом так и вышло, до сих пор вспоминаю, как носилась…

И вот тут я остановился, где шел, потому что совсем охренел, грубо говоря. Сразу вспотел, и это при том, что внутри стало холодно, тоскливо и безысходно. Старый ужас вернулся ко мне, и вернулся триумфально: теперь во мне не было ничего, кроме этого унылого ужаса.

— То есть этот самый «куманек» — это ты?

— Ну да! — спокойно сказала она. — Я. Неужели ты еще не понял?

— То есть ты… — Я не хотел говорить это слово, но как было иначе?.. — Ты и есть… дьявол?

Она снова засмеялась. При взгляде на нее сразу становилось понятным выражение «дьявольски красива». Ну а какой еще она могла быть?

— Вот ты смешной! Назови меня дьяволом, Мефистофелем, Вельзевулом или ангелом небесным — что от этого изменится? По сути все останется точно так же. Так какая разница, как ты меня назовешь или как я сама себя назову? Дьявольски красива или ангельски красива — какая разница?

— И ты лишишь меня бессмертия, отобрав мою душу?

— Ага. Предварительно опоив настоем цикуты и наведя порчу. Все-таки прав был старик Шломо, «во многом знании многая печали». Ты слишком много читал книжек.

— Есть такой грех.

Мы подошли к ее дому, поднялись в квартиру, она с наслаждением скинула босоножки, разлетевшиеся в разные стороны, и пошлепала босиком на кухню.

— Будем пить кофе! Или ты хочешь чай?

— Все равно. Слушай, — отправился я за ней, — так объясни же мне, как теперь я жить-то буду?

— Хорошо ты будешь жить, — сказала она, гремя посудой и как-то быстро управляясь с кухонными шкафчиками, стаканами, ложками и многочисленными баночками в разных местах. — Сладко ты будешь жить. Все твои желания будут исполняться — в разумных пределах! — и будет это продолжаться, покаты не достигнешь абсолютного, всепоглощающего, совершенного счастья. Того, что на Востоке называют нирваной. Тогда моя миссия выполнена.

Я очень не хотел задавать следующий вопрос, но набрался мужества и спросил:

— И что тогда?

— А тогда ты умрешь, — спокойно ответила Наташа. — И что ты так испугался-то? Все вы когда-то умираете. Рано или поздно. Часть из вас — и немалая — умирает в муках, причем в таких муках, что люди сами удивляются: «За что?!» Часть страдает, но недолго. А редкие счастливцы уходят мгновенно. Но только избранным даруется привилегия уйти на пике наслаждения, уйти счастливыми, просто заполненными счастьем, уйти радостно, раствориться в небытии, а это — поверь — вовсе не мало. Это очень много. Я бы даже сказала, что это — всё.

— И когда это произойдет? — сухими губами прошептал я.

— Ну, скажи мне, родной, чего ты так боишься? Не завтра и не послезавтра.

Вы будете смеяться, но при этих словах я испытал некое облегчение, как в кабинете у дантиста, когда тебе говорят, что удалять нерв будут не сегодня, не завтра и даже не послезавтра. А в понедельник.

— Только тогда, когда ты сам этого захочешь, понимаешь? Захочешь через сто лет — через сто. Захочешь через двести — через двести. Захочешь в понедельник — в понедельник. Все зависит от тебя и твоих желаний.

— А что будет после того, как я уйду? Куда я попаду?

— В смысле, в рай или в ад? А ты куда хочешь? — Она издевалась, но это и понятно. Все козыри были у нее на руках, наверное, на ее месте так поступил бы каждый. Я-то точно язвил бы напропалую, не жалея собеседника. А вот оказаться на другой стороне было не очень приятно.

— Я-то? В рай, естественно!

— Ну вот и славно! Только я тебе ничего сказать не могу о том, что будет потом. Не могу, не имею права.

— А то что? Уволят?

— Хуже. — И это было сказано серьезно.

— Какие желания мне можно загадывать, а какие — нельзя?

— Это неважно. Ты спрашивай, а я буду корректировать.

— Понятно. То, что теперь с деньгами у меня все будет в порядке, это я уже понял.

— Правильно понял. Деньги можно.

Я задумался. И что мне было просить? Когда-то я, наверное, попросил бы нам с женой крепкий большой дом с хозяйством, но где теперь та жена? Все, что с ней связано, все эти Ави, скандалы и ссоры, казались чем-то ватным, мутным. Ну да, была у меня когда-то жена. Собственно, только вчера еще была. А сегодня — нет. И вчера это казалось трагедией. А сегодня — нет. И вообще, это вчера было чудовищно давно. Как в прошлом веке.

Были бы дети — я бы просил им здоровья, счастья и много игрушек. Но с детьми у нас не сложилось. Был бы я влюблен, попросил бы соединить меня с возлюбленной, чтобы жить счастливо… Стоп! Вот как раз этого-то было делать и нельзя! Это ж смерть!

— Каждый раз одно и то же! — пропела Наташа и соскочила с кресла. — До чего ж вы, люди, предсказуемые существа! — И она ушла в спальню. А я продолжил размышлять, не обращая внимания на колкости.

Что остается? Остается путешествовать. Но зачем просить путешествия, когда за те деньги, что у меня есть, я могу зафрахтовать личный самолет и летать безбедно по всему миру?

Делать добро людям? Стать знаменитым филантропом? Тоже вариант, но какой-то скучный.

А может… Эта неожиданная мысль мне понравилась.

— А путешествовать во времени я могу? — крикнул я.

— Нет. Это запрещено, — донеслось из спальни.

— Ну-ну. Как писал классик: «Что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!» Почему запрещено?

Она что-то промычала в ответ, потом вышла, держа во рту заколку и пытаясь обеими руками собрать волосы сзади в хвостик. Наконец ей это удалось.

— Случилось несколько очень неприятных историй, после которых было принято решение больше перемещений во времени не допускать. Наиболее известная из них — история Сент-Экзюпери. Он потребовал забросить его во времена Столетней войны: собирался спасти Жанну д’Арк. И естественно, выбрал для перемещения самую идиотскую дату 23 мая 1430 года. Прибыл в Компьен, как супермен, именно в тот момент, когда предатели подняли мост, закрыв въезд в город и оставив маленький отряд Жанны без всякой надежды на спасение. Бедняга Антуан ринулся ей на помощь, и ровно через полторы минуты после перемещения бургундский солдат размозжил ему голову самодельной палицей…