В 9-м часу вечера дворник Пережигин в пьяном виде кричал на весь двор, что «он всех выведет на чистую воду». Дворник был уведен городовым. Ворота на ночь остались незапертыми.
2 января объект Окунёв квартиру не покидал, к нему никто не приходил, о чем и имею честь Вам доложить.
Подпись: старший филер А.Ф. Курочкин
Воспоминания сотрудника петербургской сыскной полиции ротмистра Джуранского Мечислава Николаевича
Начальник мой прочитал филерское донесение и говорит:
– Вам ничего не кажется странным, ротмистр?
Говорю:
– Конечно, странно. Дама, получившая кличку Ласка, с завидной легкостью ушла от наблюдения филеров. Очень странно. Люди Курочкина революционеров сутками ведут, а тут какая-то нимфа в вуалях.
– Верное замечание. Еще.
– Может, крики дворника, что он кого-то на чистую воду выведет…
– Не надо гадать, ротмистр, все у вас перед глазами, – и дает мне донесение. – Прочите внимательно.
Ну, прочел еще раз. Вроде ничего особенного. Все ясно. Тут Ванзаров и говорит:
– Разве не странно, что барышни Рыжая и Вертля вошли к профессору, но так и не вышли? Об этом в донесении ничего не указано. Куда они делись? Или прижились? Так у него квартирка крохотная.
– А может, он их того… – Не знаю, уж, для чего ляпнул.
– Нет, ротмистр, не «того», а этого. Ваши филеры доблестные их упустили. Непринужденно и легко. Черная лестница под наблюдением?
– Так точно… В смене два человека.
– Передайте мою личную просьбу утроить бдительность. Что говорят соседи и околоточный?
Настроение, конечно, совсем испортилось, опять дурацкая ошибка вылезла, но виду не подаю, докладываю как есть. Соседи о профессоре самого высокого мнения. Вежливый, почтительный. Безобразий за ним не замечено. Иногда допоздна свет горит, но ведь понятно – научный человек. Криков пьяных или прочих скандалов никогда не было. Гости бывают редко, но все прилично. Молодого человека с длинными волосами чуть не каждый день видели, наверняка Наливайный. Но вот барышни красивые до этого не заезжали. Живет один, кухарки или прислуги не держит. Законопослушный незаметный обыватель.
– Какие-нибудь истории за ним в прошлом числятся?
Проверил по полицейскому архиву – ничего. Чист, как новенький патрон. Но околоточный мне по секрету сказал, что профессор был под негласным наблюдением. Лет пять тому назад наблюдение сняли.
– За что попал под наблюдение?
– Политически неблагонадежный. Лет тридцать назад был замешан в какой-то истории со студенческой организацией. Околоточный точно не знал, что-то вроде террористов-революционеров, название какое-то идиотское, с кровью и смертью, проходил по делу свидетелем.
– Интересно… Не знал за ним таких подвигов. Но это сейчас не столь важно. А теперь, Мечислав Николаевич, выкладывайте козырь, что у вас припрятан.
Даже не знаю, как это он угадывает! Ясновидящий, что ли? Делать нечего, признаюсь:
– У профессора мелкое происшествие случилось. Соседи показали, и околоточный подтвердил.
– Окунёв вспомнил бурную молодость и бросал из форточки самодельные бомбы…
– Никак нет, – отвечаю. – Из квартиры раздавались буйные крики. Причем вопли такие, что соседи пожаловались на ведьмовской шабаш.
– Что вы, ротмистр, так смотрите, будто ожидаете медаль «За беспорочную службу».
– Так ведь это произошло вечером 30 декабря, как раз накануне убийства!
– Часто профессор практиковал танцы на Лысой горе?
– Впервые. Соседи околоточному пожаловались. Тот пришел за разъяснениями.
– Как профессор объяснил происшедшее?
– Смехотворно: якобы изучал вокал. Околоточный хотел написать докладную записку участковому приставу, но не решился. Все-таки профессор, уважаемый человек. Первый раз оступился. Вот это и подозрительно.
– Почему же?
– Так ведь крики-то были вечером накануне убийства! А это значит…
– Ровным счетом ничего, – обрывает Ванзаров.
– То есть как?
– Как вы свяжете тело, найденное на льду, с криками в квартире? Жертву ведь не душили, не резали и каленым железом не пытали. Кто-нибудь видел, что Наливайный был у профессора?
– Таких свидетелей не нашел.
– Не сомневался.
– А ложь профессора? Говорил, что был на бале, а у самого из квартиры вопли разносились.
– Это вопрос интересный, но не доказательство. Фактов не хватает. Логическая цепочка слишком короткая. На шею Окунёву не накинешь.
– А улики?
– Их нет, – как отрезал Ванзаров. – Известно, что Иван Наливайный накануне пил непонятную жидкость, которая не могла его убить. Где пил – неизвестно. Поил ли его профессор или кто другой – неизвестно. Приходил ли к Окунёву – неизвестно. На теле жертвы найден пентакль, непонятно к чему относящийся. Профессор зачем-то лжет, что не был дома накануне убийства, но ревет как белуга, узнав о смерти Наливайного. Накануне из его квартиры раздавались крики. Кто и почему кричал – неизвестно. Какая-то барышня забирает негатив с портретом Окунёва, тремя девицами и Наливайным. Когда филеры хотят проследить гостью профессора, она благополучно исчезает. А две другие проскальзывают мимо них. Пока мы никого не изобличили.
Тут я возьми да и скажи:
– Предлагаю арестовать Окунёва и произвести строгий допрос.
Ну, что поделать, характер у меня такой. Родион Георгиевич говорит: глубоко чужда мне рассудительность, зато армейской прямолинейности хоть отбавляй. Так и есть. Позволили б – сначала рубил подозреваемого шашкой, а потом выяснял его вину. Так ведь проще. Враг – он и есть враг. Что с ним нянькаться.
Ванзаров сделал вид, что пропустил мое предложение мимо ушей, вручил мне фотографию помятую и говорит:
– Покажите филерам снимок с барышнями, пусть укажут, кого кем окрестили. Чтобы не перепутать клички. Я догадываюсь, кого наши коллеги как обозвали, но надо знать наверняка. Сильно меня интересуют эти красотки. Мы не знаем о них ровным счетом ничего. А профессор никуда не денется.
– Будет исполнено, – говорю.
– И вот еще что, ротмистр. Передайте Курочкину: если завтра гостьи опять появятся, пропустить их в квартиру профессора, а затем задержать и доставить в участок.
– Есть!
– Установить в ресторане «Медведь» постоянное наблюдение. Загадочные барышни, возможно, появятся там. Также сообщать о появлении в «Медведе» мистера Санже. Одна из них может появиться с ним в ресторане. Как появятся, пусть берут сразу.
– Сделаем. Брать в зале всех?
– На улице, как выйдут. И только ее. К мистеру Санже и пальцем не прикасаться. У него дипломатический иммунитет. Даже если с кулаками будет защищать даму знаменитый Слай.
Хотел я кое-какие уточнения сделать, тут дверь распахивается, и раскрасневшийся с мороза господин Лебедев заявляется.
– Так и думал, что застану! – кричит. – Воскресенье – оба на службе!
Яркая личность. Прямо человек-фейерверк. Как его Ванзаров терпит? Лично мне его выходки не всегда по сердцу. Вот опять, не сняв шубу, грохнул на приставной столик походный чемоданчик и сообщил, что погода прекрасна для романтических знакомств: женщины тянутся к теплу и жмутся к первому встречному мужчине. Ну, разве так полагается себя вести? Понятно, что среди друзей, но все же меру надо знать. А Родион Георгиевич и виду не подает, что раздосадован, я-то его насквозь вижу. Делает вид, что так и надо.
Тут Лебедев хлопает себя по лбу и заявляет:
– Да, кстати! Забыл интересную деталь. Представьте, господа, пентакль на груди Наливайного нарисован не чернилами. Срезал слой кожи и провел анализ: то же самое вещество, которое он употреблял внутрь.
– И что такого? – так спокойно говорит Ванзаров, а у самого аж искры в глазах вспыхнули. Так его заинтересовало.
– Очень даже «что такого»! Внутрь он принимал его, смешивая с молоком и медом, очевидно, чтобы не вредить желудку, да. А при наружном применении смесь годится для татуировки. Вот так!
Ванзаров просит у меня снимок, достает лупу, рассматривает и заявляет:
