— Поэтому вы мне рассказали свою историю?

— Я должен был когда-нибудь рассказать ее, и вот рассказал. Не для того чтобы освободиться, но чтобы наконец отстраниться от нее немного. А у вас я прошу прощения за то, что без вашего согласия сделал вас соучастницей тайны, до которой вам нет никакого дела. Спасибо, что выслушали меня.

Она не ответила, просто положила свою руку на мою, но как-то рассеянно, как будто не осознавала, что делает.

— Вы будете теперь сниматься в кино?

— Да. Вероятно… Я получила предложение, со мной связалась секретарша Морица Стиллера.

— Великого Стиллера?

— Да. Мне сказали, что он очень известен. Он хочет меня видеть, попробовать на какую-то роль. Но ничего не выйдет. Вы же видели — я отвратительно сыграла.

— Ни вы, ни я не профессионалы в этой области. Стиллер — да, и, вероятно, он знает, что делает.

Вскоре я решил проститься.

— Можете зайти еще, если захотите.

Я ответил: «Возможно», — зная, что не вернусь. К тому же жизнь рассудила по-своему, и через некоторое время я покинул Швецию. Я сказал ей: «До свидания», — а в душе пожелал: «Удачи». Кто знает, может, это пожелание и принесло ей такой головокружительный успех.

«Я жил», — ответил я Штернбергу, когда он спросил меня однажды о моем прошлом. В следующий раз, когда я повторил эту фразу, он недовольно отмахнулся:

— Не сомневаюсь, что ты жил. Ты не рассказал мне о вашем знакомстве ничего, кроме банальностей, но есть один пункт, в котором меня не провести: я не оставлю тебя в покое, пока ты не объяснишь мне подробно, какой смысл вкладываешь в фотографии задниц… И не говори мне на этот раз, что достаточно просто взглянуть на них. Я не позволю провести себя дешевой софистикой.

— Это не софистика. Хотя какая разница!

— Для меня есть разница! Не забудь, я один из твоих самых верных клиентов. Моя коллекция скоро будет стоить целое состояние, и если, разорившись, я решусь продать ее, мне необходимо знать больше об ее авторе.

— Во-первых, ты никогда не разоришься, ты слишком хитер для этого, и потом, неужели этот вздор имеет для тебя значение?

— Вздор? Биография?

— Ладно, ладно, Джозеф. Неужели ты так наивен, чтобы искать Моцарта в жизни невоспитанного и вульгарного мальчишки? — Я продолжил, хотя он уже собирался перебить меня: — Иоганн Себастьян Бах. Славный, благовоспитанный буржуа, великолепный муж, отец семейства. Теперь слушайте его музыку.

Он ответил, что больше всего ненавидит, когда я увожу разговор в другую сторону, используя при этом искусство.

— Я спросил о задницах. Я хочу получить ответ на свой вопрос. Откуда в тебе эта страсть?.. И вообще, каким ты был раньше?

— Раньше я вел обычную жизнь молодого небогатого венца. Если хочешь знать, я могу рассказать тебе, что посещал женщин и дома терпимости. Помню, однажды в полумраке я встретил там Фрейда, переодетого сестрой милосердия…

Штернберг расхохотался.

— Нет, так просто меня не обдурить, особенно очевидной выдумкой… Значит, все было в пределах нормы? Никакого особого тяготения к задницам?

— Тяготение ко всему, что вызывало интерес.

— Хорошо, сначала. А потом?

— А что могло быть потом?

— Не так быстро! Мне кажется, Абеляр не бросил Элоизу после случившегося с ним [42]. И до этого их отношения ведь не сводились лишь к совокуплению! Иногда я спрашиваю себя: так ли это важно (старею, возможно), или дороже то, что французы называют… Не могу вспомнить…

— Любовные похождения?

— Именно… Так что?

— Не знаю, как психологически пережил травму Абеляр… Могу лишь сказать, что тот осколок уничтожил не только орган, удовлетворяющий желание, но и само желание. Не только инструмент, но и источник.

— Вполне допустимо. Но достаточно ли этого… Задницы! Умоляю! Задницы!

— Мне кажется, я уже объяснил тебе: в этой части тела есть сила, изящество, гармония, которые делают ее наиболее завершенной…

— Завершенной?

— Ты прав. Незавершенной, потому что с ее завершением, завершится сама жизнь…

— А что для тебя жизнь?

— Теперь ты изображаешь из себя платоника! Ну да, почему бы и нет. Судьба превратила меня из мужчины в идею мужчины. Я могу лишь продолжать движение.

Съемки начинаются в мае 1939-го, сам фильм выходит в ноябре. Режиссер — Любич. Америка сначала удивлена, потом разгневана видом ее смеющегося лица на экране. Она снова хочет смеяться, на этот раз в фильме Кьюкора. Критики безжалостны: «Страстное желание замаскировать бессилие сценария, полное отсутствие подлинных чувств превращают ее в клоуна, шута, обезьяну на помосте. Было бы так же неловко наблюдать за кривляющейся Сарой Бернар. Подобное потрясение равнозначно лицезрению собственной бабушки, выпившей лишнего».

Тогда она уходит из кинематографа, навсегда, в возрасте тридцати шести лет. Путешествует. Познает хандру бесконечно плывущего куда-то парохода, зябкие пробуждения в холодных гостиничных номерах, головокружительную смену пейзажей, горечь быстротечных романов. Она никогда не вернется в Голливуд.

Решение Греты, принятое в расцвете славы, потрясло мир, а газетчики как с цепи сорвались: одни не хотели этому верить и постоянно объявляли о ее возвращении, другие множили невразумительные объяснения ее поступка. Ее приход в кино был связан с тайной, тайной же оказался окутанным и ее уход. То, что я знал ее ближе, чем остальные, не позволяло мне лучше понимать ее: я уже говорил, что ничья жизнь не открывается перед нами полностью, нам удается ухватить лишь фрагменты. Вот один из них — возможно, я о нем уже вспоминал, — который позволит нам чуть приблизиться к ней. Однажды, когда она шла по двору студии, от группы статистов отделился мальчишка, он держал в руках блокнотик для автографов; мальчик направился к ней, а она убежала, будто ее вдруг охватила паника. Можно представить, как мальчишка возвращается после своей неудачной попытки к друзьям и спрашивает: «Вы видели? Нет, вы это видели? Можно подумать, она меня испугалась!» И друзья объясняют ему, что она действительно испугалась, что она избегает незнакомцев («Но я хотел только, чтобы она подписалась!» — обижается мальчишка), что она никогда не ставит своей подписи даже в регистрационных книгах в гостиницах, где каждый раз останавливается под каким-нибудь псевдонимом. «Но зачем она ведет себя так? Она ведь так известна, что ее все равно узнают!» Вполне справедливое замечание. Ее легко узнать, особенно когда она напяливает на себя старую шляпу, полностью скрывающую лицо, черные очки и слишком широкие для ее фигуры брюки — такие носит только она.

Она рассказала мне, как шла быстрым шагом через двор студии, мимо группы статистов, которые по ее просьбе и из уважения к ее неловкой маскировке по привычке сделали вид, что не замечают ее, а мальчишка с блокнотиком решил не упустить случай и направился к ней…

— Он приближался (рыжий мальчишка типа Микки Руни [43], у него был такой вид, словно весь мир принадлежит ему), я увидела блокнотик в его руке и не придумала ничего, кроме как ускорить шаг. Я чувствовала, что каждый его шаг увеличивает ощущение ужаса, что я не смогу принести ему ничего, кроме глубокого разочарования…

Она замолчала, и я продолжил за нее:

— Да. Действительно, он был бы серьезно разочарован, если бы обнаружил за черными очками, под старой, надвинутой на лицо, шляпой…

— …пустоту. Именно к этой пустоте он и приближался, пустоте, которая есть я и которой я должна быть. Мне не хотелось, чтобы он обнаружил это в столь юном возрасте, и я начала медленно пятиться, потом чуть быстрее, пока не развернулась и не бросилась бежать, будто безумная… Не знаю, рассказывала ли я тебе, Рубен Мамулян [44]сказал мне во время съемок «Королевы Кристины»: «Вам знакомо такое выражение — tabula rasa? Я хочу, чтобы ваше лицо было как гладкий лист бумаги, лист, который можно протянуть зрителю, чтобы он написал на нем свои переживания».