Тут можно было бы порассуждать об истинных причинах, побудивших Достоевского представить православного Исая Фомича правоверным иудеем. Но я этого делать не буду, поскольку не Достоевский тут интересует меня, а Солженицын. А Достоевского с этим его Исаем Фомичом я приплел здесь только для того, чтобы как можно нагляднее показать, что пресловутый «угол отклонения» в художественной литературе – дело обычное.

Литературоведов, стремящихся с точностью до самого малого градуса вычислить величину такого угла, часто попрекают. Говорят, что занятие это (лезть в чужие тайны, перемывать чужое бельё) не совсем приличное. А главное – совершенно зряшное. Вот, мол, перед вами текст, его и изучайте. В тексте есть всё, остальное – от лукавого.

На самом деле, однако, стремление понять, в какую сторону, как далеко, а главное, с какой целью, с каким тайным умыслом отклонился автор от реальности, создавая свое художественное полотно, далеко не бессмысленно. Вычислив этот самый угол отклонения, сплошь и рядом можно проникнуть в такие глубины художественного текста, до которых иным способом, пожалуй, и не добраться.

Вот я и подумал, что не лишней была бы и попытка установить, каков был угол отклонения от реальности в «атомном» варианте солженицынского романа.

Тем более, что такая возможность у нас имеется. *

В начале 90-х годов прошлого века в Москве небольшим тиражом (1000 экз) вышла в свет книга Льва Копелева «Утоли моя печали». Это была третья, заключительная часть автобиографической трилогии писателя, впервые явившейся на свет на Западе в издательстве «Ардис». В ней была описана та самая «шарашка», где вместе работали «зэки» – А. Солженицын, Л. Копелев, Дм. Панин, ставшие прототипами героев романа А. Солженицына «В круге первом».

Эта Марфинская шарашка зародилась, как говорит автор, «под куполом осквернённой церкви «Утоли моя печали». Отсюда и название книги.

Это, конечно, не документ. Во всяком случае, не такой строгий, как те «Статейные списки», из которых черпали свои сведения комментаторы «Записок из мертвого дома» Достоевского. Но по отношению к «вымышленному повествованию», каким – по определению – является роман Солженицына, мы вправе рассматривать свидетельство мемуариста как максимально приближённое к документальному.

История, ставшая сюжетной основой главного, «атомного» варианта солженицынского романа, у Копелева рассказана подробно.

Приводя разговоры прототипа солженицынского Иннокентия Володина с сотрудником американского посольства (на самом деле, оказывается, их было несколько, таких разговоров), Копелев замечает:…

Эти разговоры я воспроизвожу почти буквально. Слушал их тогда снова и снова множество раз; слова, интонации прочно осели в памяти.

(Л. Копелев. Утоли моя печали)

Слушать это ему тогда приходилось «снова и снова множество раз», потому что именно ему было поручено по этим магнитофонным записям выявить, опознать преступника.

Вот, стало быть, как это было – не в романе, а в реальности:…

Поздняя осень 1949 года. В лаборатории только начинали включать приборы, готовить инструменты. Мы с Солженицыным раскладывали свои папки, книги, журналы; несколько человек маячили у железного шкафа, из которого дежурный офицер доставал секретные папки и гроссбухи – рабочие дневники.

Ко мне подошёл старший лейтенант Толя, один из помощников начальника лаборатории:

– Вас вызывает Антон Михайлович. Немедленно… Нет, никаких материалов брать не надо…

Антон Михайлович и Абрам Менделевич сидели у длинного стола, перед ними два магнитофона и в клубке проводов несколько пар наушников – большие, вроде танкистских или самолётных.

Антон Михайлович поглядел рассеянно, отрешённо.

– Здрасте… Здрасте… Вы, кажется, говорили, что уже как-то определяете физические параметры индивидуального голоса… Не так ли?

– Не совсем. Пока ещё приблизительно, в самом начальном приближении. И не определяю, а предполагаю… Сравнительно уверенно могу сказать только, что своеобразие голоса – это главным образом особенности тембра, которые зависят от микроструктуры гортани, носоглотки, рта… Кое-что удалось наблюдать на звуковидах…

– Так, так, все это весьма занимательно… Но пока вы ещё плаваете в чистой теории. Это плавание может привести вас и в болото и к истокам некоей новой науки… Последнее было бы похвально и прелестно. Науки юношей питают, отраду старцам подают. Но мы с вами ещё не старцы. Ergo нам требуется наука питательная… Так вот, эти ваши исследования неожиданно приобрели новое, чрезвычайно важное значение. Настолько важное, что ещё и сверхсекретное. Здесь на магнитофонных лентах есть нечто, требующее вашего особо пристального внимания… Берите наушники и послушайте голос некоего индивидуя, пожелавшего остаться неизвестным…

В наушниках сквозь шипение и щелчки прорывались, потом внятно зазвучали голоса:

– Але! Але! Кто это говорит?

– Я говорил. Это посольство от Соединенных Штаты от Америка.

– Вы понимаете по-русски? Вы говорите по-русски?

– Я могу плохо говорит, я могу понимат…

– У меня очень срочное, очень важное сообщение. Секретное.

– Кто есть вы?

– Этого я не могу сказать. Поймите! Как вы думаете, ваш телефон подслушивается?

«Слушивает»? Кто слушивает?

– Кто, кто… Ну, советские органы… Слушают ваш телефон?

– О, ай си… Не знаю… Это ест возможно да, ест возможно нет… Что вы хотели говорит?

– Слушайте внимательно. Советский разведчик Коваль вылетает в Нью-Йорк. Вы слышите? Вылетает сегодня, а в четверг должен встретиться в каком-то радиомагазине с американским профессором, который даст ему новые данные об атомной бомбе. Коваль вылетает сегодня. Вы меня поняли?

– Не все понял. Кто ест Коваль?

– Советский разведчик… Шпион…

Шипение… Щелчки…

Из шипящих шумов возникает тот же напряжённый, тревожный голос:

– Але, але… Это я вам раньше звонил. Тут мне помешали… Я звонил час назад по очень важному делу. Я не с вами говорил? Вы кто – американец?

– О, иес, я ест американец.

– Кем вы работаете? Какая ваша должность?.. Ну, какой пост?

– Пожалуйста, говорите не быстро… Кто вы ест? Кто говорит?

– Вы понимаете по-русски?

– Да-а. Понимаю немного… Ожидайте, я буду звать человек понимает по-русски.

– Но он кто? Советский гражданин?.. Вы поймите, я не хочу говорить, если советский… Позовите военного атташе. У меня очень важная тайна, секрет. Где ваш военный атташе?

– Атташе? Он ест эбсент. Он уходил.

– Когда он вернётся? Когда будет на работе?

– О, будет завтра, мэй би сегодня… Час три-четыре.

– А ваш атташе говорит по-русски?

– Кто говорит? О, да… Но мало говорит. Я буду звать переводчик.

– А ваш переводчик кто? Советский? Русский?

– О да, ест русский. Американский русский…

– Послушайте… Послушайте, запишите…

И он снова повторял: «Срочно. Важно! Советский разведчик Коваль; четверг; радиомагазин где-то в Нью-Йорке или, кажется, в Вашингтоне; американский профессор; атомнаябомба…»

Голос не старого человека. Высокий баритон. Речь, интонации грамотного, бойкого, но не слишком интеллигентного горожанина. Не москвич, однако и не южанин; Г выговаривал звонко, E звучало «узко». Не северянин, не «окал». Не слышалось ни характерных западных (смоленских, белорусских), ни питерских интонаций… Усреднённый обезличенный говор российского провинциала, возможно дипломированного, понаторевшего в столице…

Прослушали ещё два разговора. Новый собеседник – американец – говорил лениво-медлительно и недоверчиво-равнодушно.

– А потшему вы это знаете? А потшему вы эту информацию нам даваете? А что хотите полутшит?..

– Ничего я не прошу. Сейчас не прошу… Когда-нибудь… потом все объясню… Когда-нибудь потом…

(Там же)

Эта последняя реплика не оставляет уже никаких сомнений о том, ЧТО толкнуло этого мерзавца на предательство. Конечно, только личный, шкурный интерес. Вопрос о материальном вознаграждении за согласие работать на американскую разведку он обсудит с новыми своими хозяевами потом, при личной встрече, когда окажется на Западе. Не сейчас же, по телефону это обсуждать…