Он поворачивается к своим спутникам, будто те способны ответить на этот вопрос. Солнечный свет беспрепятственно скатывается с голых камней. Он слышит, как шуршит и потрескивает что-то на верхней террасе. Враги – это некие призраки, строчки в депешах, а не реальные люди, это беспрестанно меняющиеся миражи. Взять хотя бы этих двоих: стоят, избегая смотреть друг другу в глаза, ждут, оба ждут. А то, чего они ждут, тоже разнообразием не отличается: Фария жаждет благословения, чтобы подразнить им испанцев; Вич в той же мере хочет получить благословение для Фернандо. Как же они похожи! И оба не видят настоящего врага.

– Пойдемте, – снова говорит он.

Никто не в состоянии ответить на заданный им вопрос, да ответ ему и не нужен. Он взбирается по ступеням на третью, последнюю террасу, задыхается, стоит, поджидая просителей. Во имя его ведутся далекие битвы. За тысячи миль отсюда над замками и обожженными солнцем равнинами реют его стяги. Трепещут в тягучих, ядовитых испарениях боевые вымпелы, но он остается вдали, задыхаясь в пустоте. Скачет вперед кавалерия, он слышит лязганье металла – это и есть война, и ведут ее безликие люди. Щеки горят от прилившей к ним крови, но внутренние органы все словно замерли, трудятся с натугой. Сердце бьется медленно, легкие едва колышутся. Он ходит-бродит в своем каменном убежище, пока генералы на передовой проливают кровь, но что, если фронт откатится назад? Что, если враги и сторонники снова поменяются местами? Небо такое яркое, что он закрывает глаза и видит красные сполохи. У Фарии отменные манеры, он наверняка припас еще один подарок, Гиберти полагает, что это очередной зверь. Папа непогрешим. Послы, их короли, их секретари-помощники – все они шуты, гоняются друг за другом, обмениваются пинками в зад, падают, вскакивают, хохочут, рыдают. Он смотрит вниз, на каменные ступени, видит, как в воздухе парят-переворачиваются комедианты, они вопят, сверкают сабли, падают на землю отрубленные конечности, катятся по ступенькам головы, не прекращая хохотать, визжать и болтать. Вырываются из-под кожи ребра, похожие на растопыренные когти какой-то огромной птицы. Сточные трубы под Прато забиты костями. Кости трещат…

– Ваше святейшество?

Солнце пронизывает ветви величественных пиний, играет на живой изгороди из тиса. Фария говорит об их общих врагах.

– Доказательства его глупости становятся с каждым днем все более явными, – говорит об одном из них Папа.

– Просто поразительно, как такой ничтожный ум может совершать такие грандиозные ошибки. Я считаю, что это чудо, – отвечает посол.

– Что ж, Фария, к вашим многочисленным талантам добавился и талант богохульника. Этот талант вполне уживается с остальными, – замечает Папа.

Идущий за ними Вич молчит. Время от времени Папа взглядывает на него, Вич покорно кивает в ответ. Верхняя терраса изрядно заросла, троица продолжает свою прогулку, но цель ее пока непонятна. Удары и шорохи становятся слышнее. Испанец каждый раз вздрагивает и озирается, двое других невозмутимо продолжают свою болтовню. Приближающийся грохот совершенно их не смущает.

Они проходят мимо небольших куртин фруктовых деревьев, ветви которых подперты рогатинами. Журчат фонтаны. Пинии прикрывают прогуливающихся от лучей солнца, они ступают по мягкому ковру из игл и наконец останавливаются возле высоких кустов, усеянных лиловыми цветочками. Фария горделиво улыбается: ему приятно, что его шутку оценили.

– Ваши пререкания не могут, конечно, не отразиться и на самом непререкаемом мнении, – замечает Папа, на сей раз обращаясь к обоим. Затем обдумывает каламбур касательно собственной «суетности», но отвергает его. День уже в самом разгаре, и здесь, в садах, он способен абстрагироваться от всего на свете. – Я не слишком силен в географии, – говорит Папа и воздевает руку, заранее отметая возражения Фарии, ибо пока не желает слышать хвалы собственному благоразумию и прозорливости. – Но будьте уверены, что я близко к сердцу принимаю все эти вопросы, касающиеся пропорций и расстояний, и признаю их значимость. – Что это? Кроха благосклонности, брошенная Вичу? Так и есть. – Их сложность пугает всех, кому приходится иметь с ними дело, включая и моих собственных, не слишком одаренных умом чиновников, дон Херонимо. Задержка вызвана отнюдь не обдумыванием шуток, но стремлением обо всем должным образом позаботиться. Я пообещал решить эту проблему, и я ее решу, запомните мои слова, дабы мне больше не пришлось повторяться.

Вот теперь в его голосе слышится явный упрек. Оба посла даже наклонились от усердия, выслушивая эту речь. И вдруг на лицах у них снова появились привычные маски: дон Жуан натянул маску придворного острослова и обольстителя, дон Херонимо – обиженного ребенка. Папа ковыряет землю носком туфли. Голуби хлопают крыльями, скрываются за высокими деревьями в западной стороне. Снова придется заняться стеной, лисы – это плохо, но хорошо, что они разогнали кроликов. Враги и сторонники – они меняются местами, и это неизбежно. Юлий научил его хотя бы этому. Они понуждают его наносить на карту мира границы, разделять земли и океаны, которых сами они никогда не видели и которых, вполне возможно, и не существует. Наследие Борджа.

Шум и грохот еще слышнее. Раздаются удары, говорящие о том, что где-то неподалеку происходит что-то серьезное, но непонятное. Вич приостанавливается, но остальные двое продолжают идти вперед как ни в чем не бывало, словно и не слышат ничего, а его колебания и остановки им словно бы даже неприятны. Он слышит, как трещат кусты и ветки, но живая изгородь здесь высока, выше человеческого роста, и он пока ничего не видит.

– Дон Херонимо? – подгоняет его Папа, шум приближается.

Теперь испанец понимает, куда они его завлекают. Он вспоминает сцену полугодовой давности: балкон, заполненный людьми, под ним – мост, на который уже вступили горделивые барабанщики посольства Д’Акуньи, и кардиналы бросаются поздравлять Фарию, а он, Вич, стоит среди них, униженный и безвольный, меж тем как новый Папа из рода Медичи прямо-таки зачарован грандиозным даром портингальцев – зверем, который выражает снизу свое шутовское почтение.

Значит, зверь. Не могут они его не слышать, однако вида не подают. Что это с ухмылкой Фарии? Она стала явно шире. Папа кивает в ответ на какую-то его реплику. Слышен треск дерева. Они смотрят на него, ждут. На мгновение воцаряется тишина, а потом раздается такой пронзительный крик, что даже уши закладывает.

Деревья расступаются, и вот он снова перед ним, на этот раз – даже над ним, огромный, словно дом. Вич смотрит вверх: прямо у него над головой – голова вопящего монстра. У зверя есть зубы, два огромных белых клыка, торчащих из морды, пасть разверста, а носа нет, вместо него какой-то непристойный орган, мускулистый отросток, которым зверь вскидывает дерево. Посол отступает назад, меж тем как дерево взмывает у них над головами, словно дубинка. Слева, прямо из кустов, выскакивает маленький смуглый человечек в плохо подогнанной ливрее. Человечек непонятно зачем держит в руках короткую, но толстенную цепь. Доносится голос Папы: понтифик к кому-то обращается. К кому? Да, видимо, к самому зверю.

– Ганнон! Ганнон! На колени!

Дон Херонимо слышит, что Фария больше не отпускает смешков – он хохочет во всю глотку. Тот балкон, эти сады, невзрачный смотритель, его хозяин и, самое главное, зверь: его отложенные переговоры, его провал, честь Фернандо и замаячившая перед ним собственная опала. Папа жестом отсылает смотрителя. Дон Жуан в восторге поворачивается к нему. Ну разве это не замечательно? Дар, даритель и тот, кого одарили. И какова его, Вича, роль в этой мизансцене? Зверь покачнулся, но на колени все-таки не встал. Папа пожал плечами.

– Ганнон так одинок, – жалуется он.

Зверь раз-другой мотает головой и в конце концов, увлекаемый инерцией собственного движения, поворачивается и неторопливо шествует обратно в подлесок. Деревце, которым он размахивал, серая туша вламывается в кустарник, слышится удаляющийся треск.