Опять задвинулись тюремные «засовы»: еще не время. Генезип внутренне бессильно опустился. Мясо отслоилось у него от костей, потроха перепутались. Там, в училище, он мог быть мелким титанчиком и одерживать победы над своими личными врагами — командирами отделений и взводов. Но здесь, клюнув на гадкие чары сверхинтенсивной жизни, воплощенные в этих бабах (свои, родные лишь нагнетали чары шельмы-княгини, вместо того чтоб их надлежаще ослабить), он отступил по всему фронту. Прикончить, что ли, черт возьми, всех трех сразу (только сразу — иначе пасьянс не ляжет) и больше никогда в жизни их не видеть. Ах, вот бы такое сотворить — ведь есть же такие, кто так и поступает. Их все меньше, но они, сукины дети, где-то есть. Ему на это смелости не хватало. Скрытое безумие держало его за загривок, повелевая и впредь хлебать из корыта убожества. Грязный компромисс влился откуда-то сбоку и растекся, как мутная струя в чистой реке. Упрек в безыдейности жег Зипа невыносимым стыдом. Какая же у него была идея? Чем он мог оправдать факт своего бытия — он, нагой, лишенный мелких повседневных подтверждений необходимости происходящего, шатко торчащий над окружающей трясиной, безо всяких подпорок и ребяческих идеек вроде важности концентрических кругов, — ну чем?! А у этой бешеной бабы есть еще какие-то политические концепции, вообще есть башка на плечах, а в башке мозги отнюдь не худшего качества, почти мужские и натренированные в диалектике. Не так-то легко ее с ходу проигнорировать. Разве не возмутительно?
Все невероятно затянулось. Его уже никто ни в чем не убеждал. Все три (как ведьмы из «Макбета») знали, что он сдался. Бабий триумф воцарился в гостиной, облепил неприличной слизью мебель, ковры и безделушки. Мать и Лилиана поднялись с кресел с характерным наклоном вперед, выражающим изысканное парение над жалкой, поверженной реальностью, — была в этом и благодарность княгине. Госпожа Капен чмокнула сына в «лобик», даже не спросив, уходит он или остается. Будущий адъютант Вождя дрогнул от этого поцелуя: у него не было ни матери, ни сестры, ни любовницы; он был совсем один в бесконечной вселенной, как тогда, после рокового пробуждения. Об экскрементальных своих приятелях он даже не подумал. Ха — будь что будет. Он уйдет и не вернется, но только не теперь, не сразу, Бога ради, не в эту минуту. «Der Mann ist selbst» [106], — как говорил начальник школы, генерал Прухва.
Он вышел с дамами в прихожую. Но когда он целовал на прощанье д ь я в о л ь с к и м я к о н ь к у ю ручку княгини Ирины, та успела шепнуть, горячо дыша ему в правое ухо: «Ты останешься. Это очень важно. Все будущее. Я люблю тебя теперь совсем иначе». Он растворился в этом шепоте, как сахар в кипятке. И вдруг — изменившись до неузнаваемости даже для себя самого, просветлев от падения, уже не одинокий и не отчаявшийся («ujutnost’» слегка смердит, но это ничего), довольный, умиленный, почти счастливый от легкой (легкое слабительное средство) половой расслабленности, — он остался. Но едва дамы вышли, княгиня вновь стала холодной и далекой. И снова грубо, за морду, схватило Генезипа ледяное отчаяние. Выходит, напрасно он себе изменил — за внутреннее падение ему не причитается и самого завалящего огрызка этой плоти, которую он, по сути, презирал. Для каких-либо решительных действий вдохновения не было. В таких случаях надо лупить, ломить, пинать, мордовать — а тут стоит в уголке вежливый мальчик с сердцем en compote [107].
— ...пока не будем говорить о нас, — [Он сидел надутый и по-военному подтянутый. Эта «куча элементов» перед ним была так от него далека (вот «иное измерение» — в том же самом пространстве), что он понять не мог, даже приблизительно, каким чудом может позволить себе хоть самый безобидный «сестринский» поцелуй. Мучительный распад при жизни, причем распад холодный, продолжался. Ах — вырваться бы наконец на простор — безо всех этих мелких препятствий, ловушек, капканчиков» (у него постоянно было такое чувство, будто кто-то вставлял ему палки в колеса). Окончание училища — вот последний срок — уж тогда он им покажет... Только б не вышло, как с аттестатом зрелости — тогда важнейшие личные проблемы вылезли в момент, когда казалось, что все устроилось, все позади.], — это (то есть «мы») не так уж важно. Важнее — кем ты будешь дальше. Именно ты, Генезип, с твоей натурой, полной загадочного, аморфного жара, без идеи жить не можешь. Это грозит взрывом, в лучшем случае безумием. В тебе, как мимолетное облако в зеркальце, отражается все человечество. Я многое поняла, глядя, как ты мечешься. — (Она говорила, как какая-то старая тетка, но была при этом так прекрасна! Чудовищно...) — Идея организации труда никого не поднимет на великие подвиги. Это концепции серого будущего, и только для такого будущего они имеют значение — но мы должны понять, как они воплощаются в прежние социальные организмы, к которым мы еще наполовину принадлежим и потому ощущаем только боль и скуку, — сами в себя врастая в чуждых нам формах. — («„Что й-то“ хренотень какую гонит этот бабон», — подумал Зипек). Это идеи вспомогательные, технические, их теперь может использовать в своих целях любая партия, от нас, Синдиката Спасения, и до большевизированных монгольских князей — но когда-нибудь они воплотятся во всем человечестве — нас тогда, к счастью, уже не будет. Собственно, такими идеями жить невозможно и невозможно им себя посвящать — если только ты не специалист в данной области.
Г е н е з и п: Да, но идея неуклонно, причем мирно, растущего благосостояния плюс идея затушевывания классовой борьбы в староамериканском стиле (к расцвету которого привела когда-то идея организации труда) — все это у достаточно материалистичных людей может явиться достаточным подспорьем хотя бы для выживания — не говоря уж о пересотворении бытия и создании совершенно новых ценностей, во что верят только оппортунисты, карьеристы и просто дураки. Выжить — это не так уж мало, когда видишь, как нас заливает пустыня духа, — примириться с безнадежностью и жить в истине, а не обманывать себя ложными ранними плодами, которые якобы поспевают, — не принимать последних судорог за начатки нового... — (Ведь она сама когда-то все это говорила!) — Как же легко обещать светлое будущее, неискренне, с лицемерными слезами на глазах бормоча банальные, избитые утешения людям, не способным мыслить жестко: дескать, всегда были колебания и неустойчивость, и всегда человечество находило, чем себя ободрить... — (Зипка совершенно не понимал, зачем это говорит, — то ли ее убеждает, то ли себя вместе с ней против себя самого — как попугай, он повторял то, что наплел ему один из курсантов, бывший экономист-любитель Войдекк-Войдакевич.)
К н я г и н я: Ты бредишь, дорогой, как на torture [108]’ах. Благосостояние не может возрастать бесконечно, а интеграция общества как таковая — als solche, повторяю — может, причем независимо от благосостояния, развитие которого может затормозиться, и никакая сила его не повысит. Не говоря уж о Европе, мы ясно видим это в Америке: несмотря на все условия организации труда и максимальное жалованье, и ошеломляющее благосостояние тамошних рабочих, и их возрастающее участие в предприятиях, ничто не могло спасти этот континент от коммунизма. — Аппетит людской безмерен...
Г е н е з и п: Он ослабнет — будьте покойны. Это был только вопрос времени: еще мгновение — и обошлось бы без переворота. В новых обществах как раз...
К н я г и н я: Мы никогда не узнаем, как могло быть, если бы и так далее... Факты подтверждают мою правоту. Из них следует, что сверх того — повторяю, с в е р х т о г о — необходима высшая идея, которой там не было, а какая идея выше, чем национальная?
Г е н е з и п: О, это вы бредите! — (Он решил быть дерзким.) — Безо всякого коммунизма, на фоне экономической взаимозависимости народов, которая стала очевидна после мировой войны, оказалось, что национальность — это вздор, фикция бывших рыцарей, тайных дипломатов, верхоглядов-предпринимателей и операторов чистой прибыли. Все на свете так переплелось, что речи нет об отдельных нациях в смысле самостоятельности. — (Он снова запутался и не знал — то ли то, что он говорит, это его собственное убеждение, то ли бессмысленное обезьянничанье à la Войдакевич.)
