Княгиня ласкала собачку все более страстно. В какой-то момент она повернулась к страдальцу — она выглядела совсем молодо, лет на двадцать пять, не больше — это было не-пе-ре-но-си-мо. Тольдек тоже не находил себе места.

— Что это вы так отстраняетесь, Генезип Генезипович? Вы подражаете политике изоляции наших освободителей? Поиграйте с Чи. Видите, какая она грустная. — Она прижала разгоряченное лицо к шоколадным лохмам проклятой собачины. Будь все проклято. Зипек много бы отдал за такое прикосновение. Вне всякого сомнения, он испытал бы блаженство и хоть на время почувствовал бы себя свободным. «Меня вообще нет», — подумал он страдальчески, но на грани какого-то прямо-таки детского удовлетворения.

— Вы знаете, княгиня, что я терпеть не могу прикасаться к животным, если не могу потом...

— Подумаешь! Потом вы вымоете руки. Что за чистюля ваш кузен, — обратилась она к Тольдеку, который победоносно захихикал. — А в сущности, такой же поросенок, как и все вы. — Тольдек зашелся смехом, неизвестно почему. Генезип словно загипнотизированный приплелся к ложу. С обреченным выражением лица он начал неловко поглаживать ненавистную китайскую собачонку. Он боялся, что его сопротивление будет выглядеть по-детски, и, скрипя зубами, заигрывал с бульдожкой. Княгиня делала то же самое, но с миной проказливой девочки. Их руки встретились... Зипека распирало изнутри, и этот процесс стал необратимым. Он летел в бездну — он знал, что его ожидает, знал, что не выдержит, лопнет. Она тоже знала это и смеялась. «Что с ней случилось? Боже праведный, как все это объяснить?» В один момент, когда они оба отвернулись от Тольдека, Ирина Всеволодовна явно умышленно коснулась его щеки губами: они были горячие, влажные, мягкие. Ее язык скользнул по уголку его губ: щекочущая судорога пробежала по его позвоночному столбу и болью отдалась в чреслах. — Что ж, идите теперь умыться. Чи пора в постельку. — (Каждое ее слово и интонация были обдуманы). — Правда, Чи? Дружок ты мой единственный. — Она обняла собачку, притулив ее к себе. Светлым шелком, словно  з а к о в а н н а я  в него, блеснула ее нога — безжалостная, далекая, не осознающая своей прелести. Генезип сделал несколько шагов к двери словно пьяный. (Хотя он и был выпивши, но дело было не в том.) — Не туда, вы можете умыться в моей ванной. — Он повернул как автомат и оказался в храме тела — или в чем-то подобном, — здесь изготавливалась живая статуя Изиды для нужд самцов-идолопоклонников. Он входил в их коллекцию, если не в пространстве, то во времени. Это ощущение окончательно лишило его чувства собственной исключительности: он был лишь частицей некого безымянного месива, был ничем. Однако свежие запахи слегка отрезвили его. «Скорее всего, у меня никогда в жизни не будет такой роскоши», — грустная мысль родилась не в мозгу, а где-то сбоку, в мозжечке, который функционировал сам по себе, словно ненужное новообразованьице в поруганном, падшем теле. Стоя спиной к двери, он не увидел, а из-за шума воды не услышал, как открылась дверь и белая (и безжалостная) ручка вытащила из двери ключ, как взгляд эмалевых зрачков украдкой скользнул по его согнутой сильной фигуре и задержался на мгновение с печалью, страхом и даже отчаянием на его бычачьей шее. «Так надо», — вздохнула Ирина Всеволодовна. Дверь тихо закрылась, и ключ бесшумно повернулся в ней с другой стороны. Зипек вымыл лицо и руки, и ему показалось, что он пришел в себя. Он взялся за ручку — дверь была заперта. «Какого черта?» — вскинулся он. Несчастье заглянуло ему в лицо, но он не предполагал, что это глупое недоразумение может быть началом дальнейших гораздо более существенных событий. Вот оно, первое из испытаний. О них говорил ему отец — ох уж этот отец! — который управлял им, как марионеткой, из могилы. Друг!!

— Алло, — сказал он дрожащим голосом. — Откройте. Тольдек, прошу без глупых шуток! — За дубовой дверью послышался смех. Смеялись оба. Ему не пришло в голову выйти в коридор через другую дверь. (Впрочем, она также была заперта.) Он влез на стул и заглянул через окно в спальню (Его движения были инстинктивными, как движения насекомых в лаборатории Фабра.) В глаза ему ударил ослепительный свет: под потолком сияла огромная люстра, и вся комната — алтарь в честь тела — была залита ярким светом. Он видел все через хрустальные разноцветные стекла, странным образом искажающие картину. Он переходил от фиолетового цвета к красному, от красного к изумрудному и синему и видел, отчетливо видел совершенно непонятные ему вещи. Пока, наконец, н е г а т и в н о  (со знаком «минус) не  в з в и л с я, но не рухнул (это большая разница) в область невероятного позора и разящего несчастья. И это все из-за нее, из-за той, которой он слегка пренебрегал, уже считая роман с ней чем-то ниже его «стандарта», или, как принято теперь говорить, «образца». Он смотрел, видел, не хотел видеть и не мог оторваться. Понять наконец-то — не умом, а скорее всем телом, — что такое так называемый демонизм. Горничная Зузя перестала для него существовать, словно ее смахнул раскаленный вихрь, а вместе с ней и всех других женщин с их чистой любовью, о которых он тайно мечтал в самые упоительные моменты. Существовала только она одна, сатанинская Ирина Всеволодовна, д а  е щ е  к а к  с у щ е с т в о в а л а — а чтоб ее расквасило... Она словно бульдог вцепилась своей непобедимой и развратной красотой в каждую клеточку его тела, в каждый атом души... Прочь!! Мерзкий кузен Тольдек, учитель рукоблудия в детские годы, как раз овладевал ею (не владея собой от радости) на маленьком лежачке. Генезип видел все как на ладони: живые стереоскопические картины, как в каком-то паскудном, запрещенном борделе, — в них был и комизм, и мужское бесчестье. И она обрекла его на это! Она, которую он так любил (эту противную, угнетающую его своим интеллектом, вредную старую бабу). — О, есть ли на этом свете справедливость! Но хуже всего было то, что возмущение, унижение, обида, злость — все прошло или превратилось в небывалое вожделение, уже даже не совсем половое, граничащее с чем-то абсолютно невыразимым. Абсолютное скотство, достигнутое с помощью внутреннего механизма, переключающего любой внутренний «inhalt» [75]в область пола (то бишь, как иные у нас говорят — секса.) Что же было, черт возьми, с ним на самом деле, с этим ненавистным (уже неизвестно для кого) — как и она — Зипеком? Было нечто противно страдающее, некий мерзкий шматок, вылепленный сильной гнусной бабой. Но где была его личность? Она развеялась в распростертой над Людзимиром странной, колдовской мартовской ночи. Весь дворец вместе с ним и его трагедией был лишь маленькой косточкой, выплюнутой неизвестно кем в мир природы и приближающихся грозных событий, — если бы обитатели дворца могли это видеть. Но их собственные проблемы и страдания застили им всю вселенную. Умение пренебречь собственными, постоянно придумываемыми делами было им чуждо — в них было сильно животное начало. А, а, а — а «тот» (заслуживающий вечного проклятия, абсолютно не имеющий права на существование) насыщался как последняя скотина, и она (о, ужас) получала от этого невозможное, непостижимое удовольствие, предавая его, Зипека, в тот самый момент, когда... — круг замыкался. Невообразимый кошмар.

Движения Тольдека стали быстрыми, смешными и неимоверно глупыми. Как ему не стыдно?! Все естество этого говенного щенка, Зипека, который уже столько раз перерастал самого себя, сбилось в одну бесформенную, липкую и бесцветную «сексуальную массу», прилипшую к окну, словно полип к стеклу аквариума. Он превратился в простейший организм, не уступающий амебе. Княгиня оплела Тольдека ногами (какими же прекрасными они были в этот момент — как никогда прежде), а затем они надолго застыли без движения, словно умерли. (То, что он глядел на них [а в этом она была убеждена], доводило княгиню Ирину до белого каления, как никогда раньше. Однажды она уже проделывала такой номер. Он не удался, поскольку зритель сбежал и в лесу выстрелил себе в живот из пистолета. Сегодня она не сомневалась в том, что Зипек будет жить, и не беспокоилась о нем). Влепившись в стекло, застыл без движения и Зипек. Теперь он смотрел через желтый квадратик окна — так было лучше видно. Он хотел видеть как можно лучше, очень хотел — если уж вообще смотреть, то со всеми удобствами. А те двое поднялись и начали раздеваться — быстро, лихорадочно. Генезип пожирал глазами (а через них всем телом) эту картинку из другого, как ему казалось, мира. Он открыл в себе (и опосредованно в мире) нечто столь страшное, что душа его онемела. Он уже не был собой. Рвались все внутренние связи его естества, личность улетучивалась. (Осознать бы такой момент! Но он был слишком глуп для этого.) Кровавые спекшиеся груды засыпали его мозг, изнутри давило что-то, не вмещающееся в нем самом. Это было, пожалуй (пожалуй — от  п о ж а л у й с т а?) хуже, чем смерть под пытками. Он чувствовал, что в голове какой-то  б о й к и й, исключительно подвижный осьминог пожирает своими щупальцами его мозг, сладострастно чавкая при этом широкими щекочущими губами. На мгновение он потерял сознание. Но реальный образ жуткой, непонятной несправедливости не исчез. За что? Только теперь он осознал всю беспощадность бытия и то, что, кроме матери, он никому не нужен — страдает ли он безумно или нет, всему свету абсолютно «ganz Pomade» [76] — он впервые уразумел эту простую истину. Он видел ее бесстыжие обнаженные ноги и эфебоватое тело Тольдека. Совершенно голые они упали на кровать. Чудовищность происходящего стала холодной и прозрачной — неудержимой волной она прокатилась через него «насквозь» и пошла «в свет» оповестить другие планеты об этом бесправии. А те двое крючились как безумные пауки... Генезип не выдержал и быстрыми движениями, через одежду, привел себя в порядок. Бомба взорвалась. Внезапно он почувствовал облегчение: от него отвалилась и упала на голубой кафельный пол, тихо и радостно смеясь, громадная маска, жившая своей жизнью, а страшный полип перестал высасывать мозг и как маленький червячок спрятался в его извилинах — остатки катастрофы. Но грязненькая «уловка» ничуть не успокоила его. С новым отчаянием он почувствовал, что именно теперь кошмарная бабища окончательно просочилась в его кровь и что он должен вести с ней борьбу не на жизнь, а на смерть. Доза демонизма была для первого раза великовата. Что-то навсегда сломалось в нем, в сферах предвечной (или извечной) странности, связанных с давним послеобеденным пробуждением. Он еще не отдавал себе отчета в размерах несчастья, но оно росло где-то в глубине независимо от его сознания.