Однажды дедушка рассказывал о предках, там, на чердаке. Бабушка принесла из магазина рыбу. Очень радовалась, что достала, потому что дедушка любил рыбу. Она два часа простояла в очереди, но не идти ж было с рыбой в церковь. Она, если б знала, что сегодня привезут что-нибудь, меня бы взяла с собой. Я не любил с ней ходить, потому что люди сразу кричать начинали: «Вы только поглядите, как пробивается!» — «Вы что, не знаете, где конец очереди?! Сзади он, а не спереди!» — «Глухая, что ли?» — «Ну, куда вы лезете или оглохли?» Бабушка крепко держала меня за руку и тащила за собой, но я ничего не видел, люди напирали, старались нас вытолкнуть. Бабушка тоже кричала: «Бесстыжие! Не видите, что я с ребенком!» — «Послали бы прислугу!» — «Этакого жеребца ребенком называют!» — «Оставили бы дома, почему дома не оставили?» — «Подумайте только, она в белой шляпе! В белой-то шляпе, когда жир дают!» Бабушка срывала с головы белую шляпу, тут все видели, что она почти совсем лысая, и после этого нас пропускали вперед. Бабушка говорила мне, что эта продавщица всех обвешивает, и вовсе она не блондинка, волосы у нее крашеные. Однажды эта продавщица вдруг как завизжит: «О Господи, сил моих больше нет!» Она бестолково всплескивала руками и визжала: «Боже мой, Боже мой!» И топала ногами. «Убирайтесь все! Боже мой, да замолчите же! Или убирайтесь прочь! Я же работаю! Я так не могу! Я не могу так считать! Мне ведь деньги считать нужно! Не могу! Больше не могу! Сейчас все брошу! Не могу больше!» Все сразу замолчали. Она резала смалец большим ножом, перекладывала кусок на бумагу, вытирала об нее нож, люди стояли тихо. Потом бросала бумагу со смальцем на весы, отрезала еще немного, намазывала на бумагу и смотрела на весы. Она плакала. Мы стояли впереди. Она отрезала еще кусок и все плакала, и утирала слезы рукой, лицо ее было испачкано жиром, и слышно было только, как она плакала и как шуршала бумага. Я боялся, что нас прогонят. Рыбу мы бросили в ванну. Ночью в мое окно постучали. Я побоялся встать, хотя и видел военную фуражку: папа. Мы переложили рыбу в раковину, чтобы папа мог помыться. Он стоял в ванной и намыливал себя. Когда мы были в магазине, та женщина, которая выкрасилась блондинкой, не могла больше резать смалец. Она вся дрожала, как будто от страха, в руке у нее был нож, и она плакала. Тогда один мужчина, которого я видел в церкви, подошел к женщине за стойку. Бабушка говорила, когда я подрасту, могу быть министрантом, только папе об этом знать нельзя, и тогда мне дадут колокольчик. Я потрясу колокольчиком, и все станут на колени. В церкви, когда мы стали на колени, этот мужчина, который подошел к продавщице, посмотрел на нас, я не понял, почему он на нас смотрит, я же ничего не сделал! Вот этот мужчина обнял женщину, усадил на ящик и стал утешать: «Успокойтесь! Успокойтесь же! Пожалуйста, успокойтесь! Сейчас уже тихо. Так что считайте спокойно деньги, работайте спокойно». Мы опустились на колени, на колокольне заговорили, зазвенели, загудели колокола. Священник вынес Святые Дары. Женщина все плакала, никак не могла остановиться. Мы стояли и смотрели на нее. Я любил смотреть, как папа намыливает себя всего, даже спину. Женщина сложила руки и вся дрожала, словно боялась кого-то. В руке у нее был длинный нож. «Не сердитесь на меня! Но я не могу! Не могу! Не сердитесь!» Тот мужчина, которого я видел в церкви, гладил женщину по крашеным волосам. «Ну, пожалуйста, успокойтесь! Никто на вас не сердится. Все мы люди». Но тут кто-то сказал, что мужчина потому утешает барышню, что хочет получить смалец без очереди; и опять все загалдели. Рыба открывала рот, шевелила жабрами, металась в раковине. Бабушка сказала: съедим ее в пятницу. Я представил себе крест. В передней в ящике под зеркалом держали молоток, клещи, пилу и гвозди. Я смотрел на свою руку и не мог решиться вбить в нее гвоздь. Рыба металась так, словно искала выход. За один круг по раковине четыре раза открывала жабры. Дедушка спросил, хочу ли я послушать историю про девушку, которая пахла рыбой. «Да». — «Тогда слушай внимательно, — сказал дедушка, — да мотай на ус!» Мы смотрели на рыбу. «Когда-то, давным-давно, далеко-далеко отсюда и случилась эта история». Я подумал: наверно, во времена наших предков, о которых он мне на чердаке рассказывал, но дедушка потряс головой. «Нет! Я же сказал: слушай внимательно! А ты не слушаешь! У предков даже умереть не было времени, они еще живы, здесь они, в нас живут. Но история, которую я собираюсь рассказать тебе, случилась в те времена, о которых мы давно уж забыли — когда жили на земле огромные чудовища, змеи-демоны, драконы и разные духи; и жили они так, и так любили, так ненавидели друг друга, совсем как люди. Только любовь, ненависть и остались. Когда видишь ящерицу или змею — это тени чудовищ, вот о чем помни! То было время чудес, о нем-то и о тех дальних краях я стану рассказывать. Ein unьbersehbares Gebiet [9]

А предки — это уже совсем другое время. Предки жили на земле Харан, откуда вышел в путь Авраам, и жили они на земле Ханаанской, откуда бежал Иаков, на земле Египетской жили, где правил Иосиф, и жили предки в долине Евфрата, в долине Иордана и вдоль Нила, и все это — вот оно, совсем рядом, стоит руку протянуть; неужто не слышишь? Это же пальмы, финиковые пальмы шелестят от жары!.. На зубах твоих еще хрустит песок; а что уж говорить об усыпанных цветами оливковых рощах Кордовы! А благоуханье германских дубов! Все это здесь, рядом, тут никакой особой памяти не требуется. Я же рассказываю о том, чего ты помнить уже не можешь. Вот отсюда мне и следовало бы начать. Или еще раньше… Начать с того, что Господь прежде всего сотворил небо и землю. Прежде всего, но — когда? Это уже не только для тебя, но и для меня непостижимое время. И из чего? Дух сотворил материю, а потом материя — всю эту комедию духа? Ну да это ничего, что начал я не оттуда, когда-нибудь ты сам докопаешься до этих сфер. Итак, немного времени спустя после Сотворения мира, что означает: очень давно и очень далеко, была-текла река, великая река. Какая? Тогда еще реки не имели названия! Но позднее прозвали ее ласково Гангом; и жила на берегу той реки небесная фея. Словом, начинается сказка. Волосы у феи были черные как ночь, глаза лучились, как зеркало воды в самый светлый час дня, кожа ее — гладкий шелк. Так жила небесная фея, наслаждаясь своей красотой. А неподалеку от реки — густой лес. И в этом лесу, куда не проникал даже солнечный свет, в вечных сумерках, питая свое старое тело травами и змеями, жил святой человек. Он был смертный, но в святости своей такой же чистый, как чиста была прекрасная бессмертная фея; такой чистый, каким только может быть смертный. Он никогда не испытал страсти и потому никогда не ведал ни ненависти, ни любви. Ко всему безразличное живое существо, чистый кристалл бытия, но — кристальная душа в тленном теле. И телу этому оставалось жития лишь считанные дни. Тело ждало смерти; плоть сердца, плоть переваривавшего лесные плоды желудка, тонкостенные сосуды и плевы — все ждало смерти. Там, в глубине темного леса. Да и где, черт возьми, мог бы ожидать смерти святой, если не глубине темного леса? Такая уж сказка. И вот считанные часы ему остаются. Он знал: когда минут эти последние дни, месяцы или часы, он вернет свое уязвимое тело и неуязвимую душу в лоно наивысшей власти. А если все так и будет, душа эта уже никогда не возродится во плоти, в земном обличье. Итак, он отправился в путь. Но в реке, озаренная лунным светом, купалась небесная фея. Округлый задик был у девы, словно гладкая булочка смотрелась в зеркало. Две ее груди, словно дикие козочки, две телочки-антилопы, пасущиеся среди лилий. Замер мудрец, спросил себя: кто же это, кто она, ясная, как заря, прекрасная, как луна, чистая, как свет, душистая, как ночь весеннего равноденствия? И захотелось мудрецу позвать ее громко, позвать такими словами: „Кто бы ты ни была, повлеки меня за собой, побежим дальше вместе!“ — но ни звука не издали уста его. Свет озарил тьму! Пролилось на землю семя его! Понял мудрец: испытанное им вначале — желание, в конце — удовлетворение; чувства, без которых выпало ему прожить всю свою жизнь. Осквернение волшебной грязью; дабы возродиться к новой жизни; как черви! И разгневанный старец проклял небесную фею. Стань же ты бессловесною рыбой! Живи в воде, пока не родишь двух детей! Почему он проклял ее именно этим проклятьем, когда существует так много других? Не знаю. Ушла фея в воду, только хвостом плеснула. Стала жить там среди рыб. Ее красивый рот то и дело открывался, точь-в-точь так, как и у всякой другой рыбы». Вошла бабушка. «Пора, — говорит, — берите рыбу, на кухню несите». — «Погоди, сперва сказку доскажем! Много лет провела фея в воде. Может, пять тысяч лет. Но пришел как-то раз на закате рыбак, закинул сеть на глубоком месте, и попалась прекрасная рыбка в сети его. Он бросил ее в мешок, принес домой. И убил ее, как и я сейчас убью эту. Вспорол рыбак рыбе живот, чтобы выскрести нечистые внутренности. И что же он видит! Не было потрохов у красавицы рыбки. Были только два младенца, свернувшиеся клубком в животе ее. Один — вроде как мальчик, а другая — девочка. Испугался рыбак, позвал к себе короля. Король сведущ был в тайных знамениях, все рассмотрел он и сказал: выпала нам удача, потому что дух и в седьмом колене дух породил, а поскольку разделил он свое бессмертие надвое, мы тоже можем разделить их. Мальчика я возьму к себе и воспитаю его. О девочке позаботься ты, пусть твоей будет. И два дня спустя девочка выросла и обернулась писаной красавицей. Волосы черные, как ночь, глаза сияют, как зеркало воды в полуденный час, кожа — гладкий шелк. Вот только женихов все не находилось, потому как шел от нее дурной запах, рыбий запах. В каждой фразе здесь мудрость! Ты слушаешь? Слушай же внимательно! Дух, оказавшись в теле, смердит! Вот в чем смысл проклятия! Ну, а теперь давай поскорее заканчивать, пусть достанется тебе цельный плод. Рыбак выдал девушку за паромщика. И стала она перевозить всяких путников с одного берега на другой. Путники любовались ее красотой, но прикоснуться к ней не решались. Прошло много лет, а девушка все не старилась. И какой же она была много-много лет спустя?» Дедушка поднял палец, это означало: то, что он сейчас скажет, я должен выучить наизусть. Когда он рассказывал о семи смертных грехах, и тогда подымал так же палец. «Из-за семи грехов вознесся Господь от нас на седьмое небо. Почему? Ну же! Говори почему?» — «Потому что Адама и Еву заманил змей в грех наслаждения. И Господь удалился опять на первое небо». — «Дальше!» — «Потому что Каин в человеческой бренности своей предался греху зависти и убил родного брата своего». — «Кого?» — «Авеля. И тогда Господь удалился на второе небо». — «Дальше!» — «Потому что Енох и те, что были с ним, впали в грех идолопоклонничества». — «И что Господь?» — «Удалился на третье небо». — «Что называем мы идолопоклонничеством?» — «Когда люди не Творцу поклоняются, а его творениям». — «Что называем мы творениями Господа?» — «Не знаю». — «Что значит не знаю? Думай! Ты все знаешь! Мне такое выражение неведомо! Знай же: творение Господа все, что суще на земле и на небе, в известных и неизвестных мирах, и даже то, что не существует. Но дальше! Говори дальше!» — «Что дальше?» — «Дальше следует время Ноя!» — «Во время Ноя люди впали в грех жестокости и бесстыдства. И Господь удалился на четвертое небо. Царь Амрафель, предавшись греху несправедливости, поработил чужие народы, хотя они ничем его не обидели. И Господь удалился на пятое небо». — «А на шестое почему?» — «Царь Нимрод построил башню». — «В Вавилоне. Зачем?» — «Хотел до неба добраться». — «И это?» — «Грех гордыни!» — «Ну, а теперь расскажи про последний грех!» — «И взирал на нас Господь уже с шестого неба, потому что один царь отнял у Авраама, которого прежде звали Аврамом, одну из жен его и тем совершил грех против семейного счастья». Дедушка хотел научить меня всему, что знал сам. И прочитали мы вместе с ним стих: «Ее волосы черны как ночь, глаза сияют, как зеркало воды в светлый полуденный час, кожа — гладкий шелк». Дедушка смеялся, радовался, что теперь и я это знаю. «Вот что такое красивая женщина! — воскликнул он громко. — А теперь послушаем, что случилось дальше! Красивая женщина и через тысячу лет красивая женщина! Через тысячу лет подошел к реке мудрый старец. Девушка, от которой разило рыбой, перевезла его через реку. Дух наградил бессмертной красой ту, что во плоти так дурно пахнет. Вот девушка, от которой разило рыбой, повезла его через реку. Мудрец стал просить ее: когда они переберутся на другой берег, пусть она сделает то, чего он хочет. Но девушка ответила ему так: здесь, на берегу реки, живет много людей, рыбаки и отшельники. Неужто желаешь ты, чтобы мы на их глазах любодействовали? Тогда мудрец поднял палец, все вокруг заволокло туманом. А про себя могущественный старец забавлялся от души: быстро же я уломал девицу! Но девушка ему ответила так: я чиста, как снег на вершине самой высокой горы. Когда ты запачкаешь мою чистоту, что останется мне? Если девушка не только красива, но и умна, как породистый конь, она еще обольстительнее. Старик разразился диким хохотом, так хохотать может только дьявол, и от ужасного этого хохота даже рыбы покрылись холодным потом, так безумно хохотал старик. „Может, я не нравлюсь тебе? — хрипло звучал его голос. — Зубы у меня выпали, это правда, но потому только, что грызть ими мне ни к чему. Уши мои заросли волосами, как мелководье тростником, это так, но потому только, что мне уже нет нужды слышать звуки. Язык мой вот уж тысячу лет покрывает синюшная пелена и кожу мою шестьсот лет не орошал дождиком любовный пот, вот и растрескалась она, как земля; но разве мог бы я желать тебя так сильно, если ты столь глупа, что сквозь это тело не видишь мою душу, безмозглая женщина! Тебя отвращает лишь тело мое!“ Но девушка сказала: „Вижу я твою душу, старик. Вижу, что душа твоя готова любить, и любить твою душу я всегда готова“. Взыграл от умного ответа разум старца, так и взметнулся. Он сказал: если твоя душа готова любить мою душу, обещаю тебе, что только душа моя коснется твоего тела. Ты познаешь мою силу, могущество! И в мгновение ока превратился старец в мускулистого юношу. Господи, ты, сотворивший таким любовное единоборство! А девушка-разумница попросила еще, чтобы тело ее больше не пахло рыбой. И приняла его. Там, где она его приняла, рыбий запах остался. В тот же день родила она Вьясу. И в тот же день стала Вьяса взрослой девушкой и попросила свою мать отпустить ее, потому что хочет она, поборов желания плоти, посвятить жизнь познанию Господа. И девушка-мать осталась одна, как и обещал ей тот святой старец. Вышла замуж за рыбака, стала женщиной, как и обычные девушки, и родила детей, семерых, как другие женщины, грудь ее обвисла, губы сморщились, и она умерла. Во Вьясе продолжала жить та фея, которую ее бабушка вдохнула в мать ее, и отец продолжал жить в ней тоже. Вот такая история». — «И это правда?» — спросил я. Бабушка опять окликнула нас из кухни. «И тот, кто теперь так родился, он тоже один из предков?» — спросил я. Бабушка кричала: «Да принесите же, наконец, рыбу». Рыба спокойно плавала в ванне, она еще не знала, что с ней станется, когда мы отнесем ее на кухню. И тут я спросил дедушку, каким был его дедушка, но он не ответил. Такая тьма была в глазах его, что, как я ни вглядывался, ничего не разглядел в них. Я думал, сейчас он начнет кричать. Когда он долго кричал, его губы синели. Но он поднял палец: «Время пришло!» И так вперил в меня взгляд, словно искал во мне что-то. И медленно положил опять руку на подлокотник кресла. Рука с растопыренными пальцами отдыхала на бордовом бархате. Как будто это была не рука, а особенное какое-то животное. Я иногда дотрагивался до его раздувшихся жил. Когда он спал. «Положи мне на голову свою руку!» Он говорил шепотом. Волосы у него пушистые и белые. Я не понял. Он посмотрел на меня, потом прикрыл глаза. На его белом виске тоже вздулась вена; однажды он показывал на карте, какая извилистая река Иордан. Моя рука на его голове стала теплой. Он продолжал все так же шепотом: «Вижу, время пришло. Твоему разуму открылось время. Вижу. Это великое событие. Так поможем открыть ворота, верно?» Он кивал головой, и так хорошо улыбался, и открыл, наконец, глаза, и обнял меня, прижал к себе. «Помоги мне встать!» Но я не мог помочь ему, потому что он прижимал меня к себе, и я совсем близко видел маленькие ямки на его носу, и в каждой были крохотные черные точечки, а раньше я их не замечал. Я подумал, он сейчас заплачет, и я, раз я так близко, смогу увидеть, откуда текут слезы; но он закричал: «Помоги же встать!» И я заглянул в его широко открытый рот. Но помочь не мог. «Подай мне палку!» Пока я искал его палку, дедушка держался за кресло, хотя мог ходить и без палки. Дедушка был очень-очень большой. Когда он вставал, казалось, что ему в комнате мало места. Стены как бы сужались. Он шел, опираясь на палку, и кричал: «Время пришло!» Но я не понимал и не знал, куда он идет, и не пошел за ним, мне было страшновато немного, но в дверях он обернулся и закричал: «Ты почему не открываешь двери передо мной?» Я открыл перед ним дверь. «Пойдем наверх». Мы шли в зеркале, дедушка и я. Медленно поднимались по лестнице. Дедушка торопился. Ступеньки скрипели. На каждой ступеньке отдых. Пока мы отдыхали, он дышал быстро-быстро, но так, словно в горле у него что-то застряло. И не пропускало воздух. «Прежде, чем я умру». Я думал, он хочет показать что-то, какие-нибудь картины. «Да, самое время». Бабушки дома не было, она ушла в магазин, вдруг там что-то дают. В тот раз ей досталась рыба. Стоило бабушке уйти, дедушка всегда что-нибудь придумывал. На втором этаже мы долго отдыхали. Но шли мы не в прежнюю комнату дедушки и бабушкину комнату миновали тоже. Здесь бабушка слушала радио. Когда кресло снесли вниз, потому что дедушка не мог больше ходить по лестнице, папа сказал, что перенесет вниз и радио; но дедушка ответил, что оно ему не нужно, лживые передачи его не интересуют. «Но, отец, так вы совсем оторветесь от жизни!» — «В ближайшее время это и есть моя задача! Оторваться!» В конце коридора была железная дверь, а в ней большой ключ.