По дороге домой она опять молчала. То есть, произнесла ровно одну фразу. Сама себе: «Что же я делаю? Я же так совсем одна останусь…»

Примерно половину пути мне пришлось нести её на руках, так как силы совсем её оставили. Мощная всё же химия у нынешних экстремальных медиков. Всего неделю спустя после микроинфаркта, да на фоне вчерашней шоковой терапии, после бессонной ночи, после сегодняшней операции на грани чуда, я держался — и нёс.

А дома — Ленка легла на диван и отключилась. Лежит напрягшись, мышечный тонус совсем на грани судороги, самостоятельно не может поднять ни руки ни ноги, даже просто воды попить – приходится голову приподнимать и придерживать. Абсолютно неподвижный и абсолютно ничего не выражающий взгляд. Хотя более или менее в сознании. И речь относительно связная, если можно считать речью те отдельные слова, которые срывались с её губ. Я пустил в ход весь свой противошоковый арсенал, всё же бывший спасатель, кое-что умею. Лёгкую версию, конечно, — без крупных травм браться за тяжёлую химию незачем. Всякие физиотерапевтические приёмы плюс массаж, плюс тридцать грамм настойки с корнем аралии, элеутерококком и лимонником. Через полчаса — немного начала шевелиться. Встала. Столь же механически, как и тогда, походила по комнате. Ушла в туалет. Через пять минут я её окликнул, ещё через минуту заглянул в окошко с кухни, а ещё через несколько секунд — выломал дверь. Она лежала на полу, сжав бритву в руке. Опять застывшая и практически негнущаяся. Теперь уже без сознания. Перенёс на диван. Кома, но несколько необычная. При обычной коме судорожного напряжения всех мышц сразу не бывает. Обзвонил всех знакомых врачей. Никто из них не мог подсказать разумного. Картина не вписывалась вообще ни в какие рамки. Собрался уже вызывать обычную «скорую», как вдруг услышал шаги (звонил я из маленькой комнаты). Ленка была на кухне. Около плиты, на которой грелся чайник.

Переход был мгновенным. Невозможным. Нереальным. Сумасшедшим. Она проснулась — не только в физиологическом смысле. Она — ПРОСНУЛАСЬ. Минуту назад это был умирающий человек. Сейчас — это был человек здоровый, причём абсолютно и бесконечно счастливый. Испытывающий стыд за то, что было недавно, — но твердо знающий, что это было в прошлой жизни. А теперь — была новая жизнь. Та, к которой она всегда шла и наконец пришла.

Ленка два года спустя: «Я испугалась за твоё состояние, ты был похож на ходячего мертвеца, я поехала с тобой, твердо зная, что довезу тебя до дома и вернусь. Но уже по дороге поняла, что не вернусь, решив, что выйду за тебя замуж, плюну на всё и на всех, и всё будет как в сказке, и будем мы жить долго и счастливо. Хотя и понимала — счастливо со мной жить просто невозможно (а долго тем более), я достану кого угодно, сама сбегу рано или поздно, или ты меня выгонишь, не вытерпишь моего идиотизма и бесконечных истерик».

Мы пили чай и шампанское. Ели купленную по дороге дыню, её самый любимый фрукт. Снова и снова просили друг у друга прощения за всё. Целовались. Клялись. Признавались в любви. Строили массу планов. Звонили друзьям, приглашая их отпраздновать с нами. Хотелось поделиться своим счастьем со всеми. Никто из друзей, правда, не пришёл. Все убеждали нас, что сегодня — мы должны быть вдвоём и только вдвоём. Мы не огорчались. Всё равно весь мир был наш, а сегодня или завтра — не всё ли равно? Эх, если бы хоть кто-то из них пришёл…

Вру. Минут десять мы потратили на обсуждение вещей серьёзных и неприятных. Я сказал ей, что к матушке я теперь её подпущу только в своём присутствии. Она ответила, что так и надо. Она спросила, не боюсь ли я, что меня возненавидят все её родственники? Я ответил, что не боюсь. Одну серьёзную ошибку я, впрочем, сделал. Когда я спросил у Ленки телефон её любовника, чтобы самому позвонить и объяснить что к чему, — она уговорила меня подождать с этим, не портить сейчас себе настроения. А я не стал настаивать, и это было зря. Потому что к тому моменту Ленкина начальница уже позвонила Ленкиной матушке, та уже созвонилась с ним и ещё кое с кем — и над нами уже начали собираться серьёзные тучи.

Ленка ушла принять душ. Первое, что сделал — звякнул соседке Наташе. Помалу начинался откат после всего того, чем меня врачи-экстремальщики накачали, чтобы на ногах держался. Сейчас я уже не очень держался, а через несколько часов я должен был превратиться в тряпку. Потому — надо было сбегать в аптеку и на всякий случай впервые в жизни запастись виагрой, о чем я Наташу и попросил. Собственно, не только из-за надвигающегося отката. Из-за моей уже упоминавшейся физиологической особенности, что женщина, раз мне изменившая, — перестаёт для меня быть женщиной. В том случае, если у меня к ней были чувства. С Ленкой эта особенность уже раз оказалась преодолена, Ленка слишком другая, да и слишком сильны чувства — переломили… Но по любому я побаивался. Допускать провала было нельзя.

Позвонила Ленкина матушка. Минут десять орала на меня с главным акцентом на вопрос, почему мне недостаточно, что Ленка моя любовница, почему мне от неё больше надо? Впрочем, других вопросов и сообщений у неё тоже хватало. Я в ответ объяснял, что всё, тот исторический период кончился, Ленка вернулась домой, всё замечательно, всё то, в чём Ленка запуталась, уже позади, теперь будет свадьба, будет счастливая семья и так далее. Вопли с той стороны линии — нарастали крещендо. Примерно тут-то я и понял, наконец, уже сознательно, что всё то, что Ленка рассказывала о болезнях матушки, давлении, обмороках и так далее, — полная лажа. Только очень здоровый человек может десять минут подряд так орать и не грюкнуться при этом с кондратием. А здесь же — имеет место быть явная симулянтка.

Ленка вышла из ванной и взяла трубку. Матушкин ор был слышен даже на другом конце комнаты. Ленка счастливо улыбалась и раз за разом повторяла: «Мама, всё замечательно, успокойся, пожалуйста. Ты Володю слушай, он всё правильно говорит…»

Передала трубку обратно мне. Матушка орала ещё минут пять. Потом начала ворчать. Ещё минут десять. Потом — наконец, плюнула, осведомилась, когда мы идём заявление подавать (завтра), когда уезжаем (тоже завтра), и пообещала до того приехать и лично поздравить.

Потом Ленка немного погрустнела. Взяла с меня обещание быть помягче с Мишей, так как он бедный, несчастный, никто его не любит, ничего он не умеет, ничего у него не получается и он может всего этого не пережить. Надо бы, мол, помягче ему объяснить, что никто не виноват в том, что он под такой паровоз угодил. Я сдуру пообещал. Вот что за сволочь проектировала человеческую психику? Даже в этот момент — Ленка так и не сказала, что спуталась с редкостным подонком, патологически лживым, параноидально трусливым, пакостливым и предельно подлым. Или хотя бы — что у неё мать человек лживый и подлый. Хоть намёком. Не смогла она этого сделать. Слишком добрая она. Если бы просто промолчала – думаю, к дальнейшему я в какой-то мере, возможно, и оказался бы готов. Будь хоть намёк — всё бы точно совсем по-другому провернулось. Но вот зачем было убеждать меня в обратном? Я же и так тормоз, задним умом только крепок… А когда дошёл до полного износа и держался только на той химии, действие которой уже заканчивалось, — ждать от меня повышенной проницательности и догадливости было уже совершенно нельзя.

Ещё через полчаса позвонил Миша. Прося позвать Ленку к телефону — умудрился последовательно назваться восемью именами, три из которых женских, и обозначить одиннадцать причин, кто он такой и зачем звонит. Невзирая на то, что я раз пять перебивал его, говоря, что прекрасно знаю, кто он есть, благо Ленка по моим недоумённым вопросам сразу прояснила. Наконец — Ленка дала мне отмашку, что сама поговорит, сказала ему пару приличествующих случаю фраз и отдала трубку обратно мне. Он визжал бабским голосом — отпустите, мол, её на полчаса, я сегодня фортепиано покупаю, а она, как музыкант, обещала проверить! А у неё, мол, ключ от квартиры остался! Словом — тьфу. Дерьма кусок.