Поэтому больше она любила устраивать театр для самих детей. Теневой! Становилась за ширму, включала яркий свет и изображала всяческие силуэты.

– Кто я? – спрашивала она.

– Заяц! – отвечали дети.

– А сейчас?

– Бабка-Ёжка!

– А сейчас? – надевала шляпу и брала смешное ружье, похожее на тромбон.

– Охотник!

– А сейчас? – Можно еще нацепить «пятачок» и встать на четвереньки. Задумались? Хррр-хррр!

– Свинья, поросенок! – кричали малыши наперебой.

– Ну а так? – Просто на корточки и – клубочком. Дети затихали, но ненадолго. Всегда находился кто-нибудь догадливый:

– Репка?

«Вот он сидит напротив, спиной к окну. Старый, седой, прекрасный. Опустит голову – и солнце бьет поверх, на потрескавшийся пол. Поднимет – оно опять играет в его волосах.

Подходит совсем близко, наклоняется. Вдох – и тихий, благородный запах старости убаюкивает. Берет меня за подбородок, трогает, поворачивает из стороны в сторону. Он совсем близко. Гладит шею. Руки крепкие, в них так спокойно.

Как глядя на взрослого человека, сложно представить, что когда-то он был ребенком, так рядом с ним не верится, что он был молодым мужчиной, потом средних лет, потом еще старше, еще… А я? Я тоже буду старой? Как это представить?

Он возвращается и садится на свой стул. Рисует. Смотреть не дает. Я знаю, что там, на бумаге, уже живет другой человек. Это я, но другая… Через много лет… Через сколько?».

Лена приехала в город два года назад. Сейчас и драматическим актерам тяжело (если не в Москве), а оперной певице и подавно. Театров по стране раз-два, и обчелся. В столицах можно всю жизнь просидеть на «скамейке запасных», там своя мафия, примы окопались серьезно. За границей пробовала – не вышло. Потратила столько денег, поездила по прослушиваниям, а толку? И вот – позвали сюда. Петь. Нормальные главные партии. Любой актер вам скажет, что можно ждать в столице год или два, но, если эти два затягиваются на пять, он едет туда, где можно работать.

Валерий Иванович рисовал, не торопясь, останавливался. Елена сидела, задумавшись.

– Вот сюда, Леночка, мне на ушко смотрите. Я как раз сейчас глаза рисую.

– А на вас нельзя? От уха до глаз не такое большое расстояние.

– Это вам так кажется. А взгляд уже не тот. Или у меня уши некрасивые?

– Фантастические уши, Валерий Иванович!

– Научно-фантастические, я бы сказал.

Елена засмеялась. Ей нравился трезвый спокойный юмор этого старика.

– Если хотите получиться по-человечески, а не «научно-фантастически», смотрите на ухо. Оно у меня еще прекраснее, чем глаза.

Ничего не оставалось, как смотреть. Большое, настоящее стариковское, с отвисшей мочкой. Ухо поворачивалось то в фас, то в профиль: иногда Валерий Иванович поглядывал на прикрепленную к мольберту фотографию. Он рисовал сразу с двух женщин: с Елены и со старой – на портрете. От одной брал внешность, от другой – морщины.

– А с кого вы рисуете глаза, Валерий Иванович?

– Левый – с вас, правый – с Оленьки.

– А вам не тяжело?.. Извините.

Старик никак не отреагировал. Не загрустил, не улыбнулся.

– Мне тяжело… Но мне по-любому тяжело: что рисуй, что не рисуй. Так уж лучше я буду рисовать.

Елена села смирно, замерла и, надеясь беспримерным послушанием загладить неловкость, уставилась на ухо. Оно опять стало крутиться: профиль, фас, профиль, фас.

– Последний раз, – сказал Валерий Иванович, – гипсовые головы в институте рисовал.

– Что? – не поняла Елена.

– Отомрите, я же человека рисую, а не статую. Идите сюда, посмотрите.

Лена медленно, стараясь не выдать своего интереса, обошла Валерия Ивановича и взглянула на мольберт. С листа бумаги на нее пристально смотрела красивая, величественная старуха лет восьмидесяти. Вернее не на нее, а слегка мимо, словно сзади кто-то стоял. Лена обернулась. Старуха смотрела на Валерия Ивановича. Он – на нее.

– Я буду такой? – спросила Елена.

– Если доживу до премьеры – будете. В лучшем виде.

– Я не про это. Я в старости буду такой?

– Моложе и красивее. Надеюсь, у вас, Леночка, будет жизнь без войны и без… разных неприятностей.

Он поставил чайник и стал готовить гримерские принадлежности.

– Много придется сделать, но мы попробуем успеть до премьеры, Графиня.

– Дурак, что ли! – закричала Лика, и дверь захлопнулась. Паша сам испугался, убежал по коридору. Мимо зала, где сидели малыши, – на улицу. Уже месяц, как он ходил в «Чиполлино» забирать младшего брата. Но, конечно, на самом деле просто чтобы увидеть ее.

Первый раз это случилось, еще когда лежал снег. Нехотя, по слякоти, он дотопал с Антошкой от трамвая до театра, и вдруг мимо него, мимо детей и родителей пронеслась ракета. Все только успели головой мотнуть – ракета влетела в двери. Потом он часто видел этот фирменный прыжок, менялся только силуэт: сначала черное пальто, потом свитер с развевающимся шарфом, а ближе к апрелю – платье и длинные волосы. Он думал, что это чья-то сестра, и только потом догадался, что ракета – это и есть эльф из «Чиполлино».

Тогда Паша влюбился. До этого он только готовился, только присматривался к шлейфу ракеты, еще не знал, стоит ли? Но не влюбиться в эльфа было невозможно. Гибкое девичье тело, сумасшедшие глаза и главное – уши. С кисточками, мохнатые, озорные. Эльф прыгал, падал, шутил, кривлялся, и все это была она – ракета с длинными волосами. Он не успевал толком разглядеть ее настоящего лица, но влюблялся все больше с каждым днем. Теперь уже никто не водил Антошку в театр, кроме Паши. Ему было пятнадцать, ей… Непонятно сколько: возраст у эльфов определяется с трудом.

И вот сегодня он, наконец, решился сделать то, о чем давно мечтал: прошел по темному коридору за сцену, потянул ручку двери…

– Дурак, что ли! – услышал он испуганный крик. Мгновенно закрыл дверь, пробежал через зал, где сидели малыши, а потом – на улицу. Он видел ее! Настоящую: не как ракету, не как эльфа. Одно мгновение: голые ноги, голая спина, руки подняты вверх и собирают волосы.

– Дурак, что ли! – и все прекратилось. Но он уже знал, какая она. Самая лучшая!

Трамвай зазвенел, пронесся у щеки. Невесомый, Паша отошел к тротуару и сел на лавку. Встал и тут же быстро пошел дальше. Вверх по улице, через мост.

Лика ракетой вылетела из «Чиполлино» и забежала в главный вход театра. Сразу свернула под парадную лестницу, промчалась по пролетам вверх. Сердце стучало в горле, так что она даже не слышала репетирующего оркестра.

Испуганная, наполовину загримированная в старуху, Елена встретила ее в дверях гримерки.

Валерий Иванович приподнялся с кушетки и накрыл ладонью таблетки, лежавшие на столе. Смял их в горсти, сел, взял другой рукой стакан дымящегося чая. Лика кинулась к нему на шею и заплакала. Валерий Иванович развел руки, покорно принимая любовь и слезы внучки. Нелепо поворачивая голову, он старался отвечать поцелуям, но Лика прижалась крепко.

Елена ждала в коридоре и не хотела им мешать. Она сама чуть не плакала.

Наконец Лика оторвалась от дедушкиной щеки:

– Может, все-таки тебе не ходить на работу?

Валерий Иванович улыбался и не отвечал.

– Ну да, глупость сказала… «Скорую» хоть вызвали?

– Я не вызывал, мне же плохо было. Надо у Елены спросить. Лена, вы «скорую» вызвали?

– Да, конечно, сейчас будут.

– Вызвали! – радостно доложил дедушка. – Сейчас будут!

Он был невыносим: шутил все время, и особенно когда речь шла о серьезных вещах.

А потом было, как много лет назад: радостно и уютно. Начали работать. Дедушка всматривался в лицо Елены, как смотрят подолгу в глаза любимых. Он так на ней сосредоточился, так близко был к ее коже, что Лика немного заревновала. И от ревности принялась помогать еще старательней.