Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Султана, — бросает на ходу Маруся, — не делай глупостей, а ты, Вася Рудольф, уступи ей.

— Ни за что! Принцип должен быть выше всего.

— Ах ты, Господи, — вмешиваюсь я, теряя терпение. — Не срамитесь, друзья мои. Я иду отыскивать Мотю, и она принесет вам еще полдюжины картошек, если хотите…

— С ромом, — прибавляет плачущим голосом Боб.

— Не хочу полдюжины! Хочу свои, который здэся в корзинэ! — заявляет упрямо болгарка и, приблизив к самому лицу Рудольфа свое раскрасневшееся до неузнаваемости лицо, визжит фальцетом:

— Не отдашь?

— Нет! — решительно отвечает Вася.

— Не отдашь? Еще тоби говору!

— Нет.

— Нет?

— Ни за что на свете.

— Так вот же тыбэ!

Неожиданно смуглая рука поддает снизу корзинку, и взлетают к потолку все ромовые бабы, картошки и мокка, а затем мягко шлепаются об пол.

— Ай! — вскрикиваем мы, не ожидавшие такого «финала».

— Вот тоби! Тэпырь кушай на здоровья! — торжествуя, прибавляет с самым воинственным видом Султана, указывая пальцем на жалкие остатки содержимого корзины.

— Это возмутительно! — сердито говорит Саня. — Дикая ты женщина, Султана, что ты наделала! Но и ты тоже хорош, нечего сказать, Вася. Какое непростительное упрямство!

— Не упрямство, а принцип, — говорит Рудольф.

— Господа, Владимир Николаевич пришел. Ступайте вниз на сцену, — просовывая голову в музыкальную, произносит Виктория Владимировна.

Хорошие господа! Точно маленькие школьники, дети!

Лишь бы «маэстро» не узнал.

* * *

На образцовой сцене идет классическая трагедия «Борис Годунов». Мы должны изображать часть толпы: бояр и боярынь, крестьян и крестьянок.

Перед началом спектакля нам выдали костюмы, указали, где одеваться, как разместиться на сцене.

Не знаю, как другие, но я чувствовала невольный трепет, входя на эти подмостки, где гремят имена светил.

Игравший Годунова Дальский, с его нервным лицом и зоркими соколиными глазами, поражал зрителей каждым своим словом. Во время тех картин, в которых мы не были заняты на сцене, мы с Ольгой с замиранием сердца следили за его игрой, примостившись у последней кулисы. Какая мощь, сила! Какой огонь!

Мимо нас прошла дама в нарядном собольем манто.

— Это Мария Гавриловна Савина, — шепнула Ольга. — Она не занята сегодня. Верно, приехала смотреть.

Я никогда еще в жизни так близко не видела великой артистки.

Какие глаза! В них живет целый мир. Когда смотришь в них, кажется, что эта, уже немолодая, женщина еще очень молода. И веришь, понимаешь, что эти глаза в состоянии подчинять себе толпу одною слезинкой или одной искоркой смеха…

Мы низко присели перед нею, воздавая дань ее необыкновенному таланту.

— А! Вас тоже потревожили, mesdames, — кивнув нам головою, произнесла своим особенным тоном знаменитая артистка.

Мы не успели ответить, потому что как раз в это время прозвенел колокольчик, и помощник режиссера потребовал нас на сцену.

* * *

Сколько статистов и статисток! Участвует и целая рота солдат, переодетых в боярские и другие костюмы. Сколько народу! Курсовые совсем потерялись в этой толпе.

Мы с Ольгой, одетые в крестьянские платья, со спущенными косами и с загримированными лицами, держимся крепко за руки, чтобы нас не разъединили. Мимо пробегает какой-то оборванец с багровым лицом и зверским выражением глаз.

— Вот вы где, голубушки! — шипит он зловеще. — Добрался я до вас!

Узнаю его сразу. Это — Боб!

— Боб, это ты?

— Он самый! — соглашается покорно мой товарищ.

Взвивается занавес. Мы все на коленях перед троном, мы — голодная толпа, пришедшая на двор к царю Борису Годунову. Толпа гудит… И в этом гуле есть что-то жуткое…

Мне передается напряжение царя Бориса и других артистов, и, забыв все, я перевоплощаюсь, ухожу в далекое прошлое России… Чувствую по глазам Ольги, что и с ней то же.

А толпа гудит и молит… Хорошо и жутко…

* * *

Из театра меня провожают домой Вася Рудольф и Ольга. По дороге рассказываю Васе о предложении Дашковской и Наташи и о данном мною согласии.

Он смотрит неодобрительно и укоризненно качает головой.

— Это нечестно, — говорит он. — Нечестно обманывать «маэстро»… Ведь он нам верит… Нехорошо… Мне бы тоже хотелось осуществить свою мечту: теперь же приобрести свой театр, собрать труппу и играть. На это у меня есть даже деньги. Но я этого не сделаю, ведь я…

— Ты известный тихоня и примерный пай-мальчик! — прерываю я его насмешливо. — Куда уж нам до тебя!

— Не надо смеяться, — говорит он серьезно.

— Увы! Это правда! — возражаю я.

— Дети мои! Не ссорьтесь. Смотрите, сколько звезд в вышине. Звезды — цветы январского неба; сколько радостной ласки в их мерцающих очах, — вмешивается в разговор Ольга, сама точно сказка в своей белой кроликовой шапочке на черных кудрях.

Вдруг она вспоминает:

— Вася, ты уважаешь Саню Орлову? Ведь она самая серьезная и принципиальная из нас.

— Ужасно уважаю, — сразу соглашается Вася. — Да, уважаю, — подтверждает он еще раз как бы про себя.

— А она играет давно за Невской заставой, — с торжеством преподносит Елочка.

— А… Я этого не знал, — после долгого молчания говорит Рудольф.

— Ага!

— Ну, я и ее не одобряю. И это нечестно и нехорошо. Раз «маэстро» требовал, чтобы мы до поры до времени не выступали самостоятельно, и верит нам, то… то… — говорит он снова, но уже почти чуть слышно.

— Спокойной ночи, умный, послушный мальчик, — произношу я, останавливаясь у ворот и пожимаю им руки. — До завтра, Ольга.

Потом, осторожно открыв дверь своим ключом, пробираюсь к себе на цыпочках, чтобы не разбудить своих.

На столе ждет меня холодная котлета и стакан молока. Из кухни доносится храп Анюты. В детской шевелится «сиятельная» нянька и дышит мой «принц». Иду туда и застываю на миг над кудрявой головкой. Раскрасневшееся прелестное личико сладко улыбается во сне, обнажив бисер мелких белых зубок.

Наклонясь, затаив дыхание, крещу и целую его… И опять смотрю, смотрю ненасытно…

— Спи, обожаемое дитя мое, спи! Пусть золотые детские сны витают вокруг твоей светлокудрой головки!

Мой принц - Untitled11.png

ГЛАВА 5

Мой принц - Untitled12Kopirovat.jpg

Тихий зимний вечер, холодный и сумрачный. Хотя еще только пять часов, но на улицах ночная тьма, и фонари на каждом шагу борются с нею.

Сидим в узких длинных санях, в «Ноевом ковчеге», как называет нашу повозку вся труппа Дашковской. Чухонец с невозмутимо спокойным лицом и трубкой-носогрейкой, крепко зажатой в зубах, везет нас в театр на Пороховые заводы.

В сани, предназначенные на восемь человек, набилось двенадцать: Евгения Львовна Дашковская, тридцатилетняя блондинка с симпатичным свежим лицом и прекрасными синими глазами; комическая старуха — панна Ванда Занчковская, пожилая дама, когда-то славившаяся своей красотой; Наташа Перевозова, шаловливо выглядывающая из мехового воротника своей шубы, молоденькая девочка Маня Кондырева, играющая роли юных девушек; сестра Дашковской, серьезная и тихая Людмила Львовна, любительница, исполняющая крошечные роли; суфлер — самое важное лицо в труппе, худой, желчный, вечно чем-то недовольный господин; «герой» Кремнев, высокий, черноглазый молодой человек; комик Чахов, врач по профессии, любитель, но талантом настоящий большой артист; Бор-Ростовский, по происхождению кавказец, помощник Дашковской по постановке и актер; Беков, спокойный, серьезный молодой человек, полупрофессионал, и Толин, жизнерадостный, подвижный юноша, играющий с Маней Кондыревой веселые водевили.

Несмотря на неудобный способ передвижения в неуклюжих открытых санях при двадцатиградусном морозе, мы всю дорогу хохочем. На репетициях в квартире Евгении Львовны мы все успели перезнакомиться и подружиться и теперь чувствуем себя прекрасно, как давнишние знакомые.

22
{"b":"161756","o":1}