Люди, которые изредка с ней заговаривали, всегда были не теми людьми. То «затворник», то одна из вдов. Только странные и одинокие люди говорили с детьми. Она им не отвечала, не желала связываться с париями и неудачниками. Ей хотелось считаться нормальным счастливым человеком, чтобы у нее, как и у всех нормальных людей, слова без помех складывались в красивые фразы и она могла бы удерживать их в голове. Но еще хуже обстояло дело, когда к ней, по той или иной неясной причине нарушив правила, обращался кто-нибудь из нормальных, счастливых людей:

— Ну что, прячешься?

Она потела, краснела, слова колом вставали в горле. Оставалось лишь кивать и глотать слюну.

— Ну, скажи что-нибудь. — Голос матери прозвучал как выстрел.

Все в гостиной посмотрели на нее. Она отвернулась, и ее стошнило в угол. Туда, где смыкались поклеенные обоями стены.

— Какая нежная. — Звучный дядин голос, голос крестьянина, поразил ее, словно удар дубиной. Хор голосов взмыл к потолку.

Отец принес из кухни ведро с водой и тряпку, чтобы вытереть пол. Она осталась в углу. «Как солдатик на посту». Папины слова ласкали слух.

— Как солдатик на посту, — повторила она. Только за отцом можно было повторять. Она не принадлежала ни к нормальным, счастливым людям, ни к неудачникам. Была чем-то средним. Чем-то особым.

Она сидела на руках у затворника, внизу перед ней открывался вид на огромную мутную поверхность линолеумного пола, который, стоя на коленях, она мыла каждую пятницу. Опьяняющее чувство: свысока смотреть на арену своих мучений. Быть госпожой ненавистного пола. Благодаря затворнику, маляру и художнику, пятницы более не существовало.

Маляр стал затворником, после того как его сын упал с подвесных качелей в передвижном парке развлечений. Его теплые объятия, рука, ее державшая, передали ей тоску по умершему мальчику, желание пробудить его к жизни, поиграть с ним. Затворник крепко сжал объятия. Длинная жилистая рука, покрытая расправленной — чтобы не помялась — юбкой клетчатого платья, обвивала ее. Волосы на руке щекотали нежные детские бедра. Ее, сидевшую, подобно принцессе на троне, высоко вознесли над ненавистным полом, каждую пятницу требовавшим, чтобы она опускалась на колени перед домашним богом. Тем, который решил, что полы нужно мыть раз в неделю, что маленькие девочки с ведром должны на коленях ползать по бесконечному линолеуму со следами больших грубых калош, уличной грязи и незримых собачьих фекалий. Сидя на сильных руках, она смотрела вниз, на море вечных мук, волнующее линолеум, а между двумя дверями, как змея, ползла по полу узкая протертая дорожка.

Затворник прогнал домашнего бога, повелевающего девочками и женщинами. Теперь он был господином в доме, где каждые полминуты звонил дверной колокольчик. Ее освещало таинственное сияние, окружавшее затворника. Он был не как все, не подчинялся закону о мытье пола и домашнем хозяйстве. Свободный человек и сам себе хозяин. Ей хотелось, когда вырастет, стать как он: работать, только если есть желание, и никогда не убираться. Она всматривалась в запавшие щеки маляра, в его дряблую кожу. Он посасывал сигарету беззубым ртом. Ей не нравились запавшие щеки, они были жуткими.

Стало страшно, и она захотела спуститься вниз, но не решилась попросить поставить ее на пол, чтобы затем перебежать к матери. Она почувствовала, что он хочет жениться на ней, и совсем притихла, неподвижно уставившись на его щеки, кожа на которых шевелилась, когда он говорил с ее матерью о Боге и людях. Жесткая щетина на сероватых, цвета снятого молока щеках заставляла ее покрываться мурашками. Прислушавшись к хлюпающим звукам его голоса, она закрыла глаза и наколдовала пшеничное поле.

Она пряталась в высоких колосьях. Лежала на животе на теплой сухой земле, лицом вниз. Ела землю. Была зверем о двух руках и двух ногах. Спину ее прикрывал панцирь. Солнце припекало, она потела под панцирем. Вот поползла на четвереньках. Ей хотелось стать маленькой, едва заметной точкой на поле, хотелось выбраться на большую дорогу, попасть под машину и исчезнуть. Она попыталась вывернуться из объятий маляра, но тот лишь сильнее обхватил ее. Неподвижно сидя у него на руках, она ждала, когда ее отпустят. Маляр тихо засмеялся, обнажив десны. Его рот был похож на рот большой рыбы. Стало страшно, что он ее проглотит и придется лежать в его животе. Страшно было тьмы, царящей в животе, страшно, что ее заберут силы тьмы. При мысли о силах тьмы она содрогнулась и прижалась к щетине, царапавшей щеки, на щеках расцвели пылающие кусты роз. Он снова засмеялся и причмокнул губами. Он ей не нравился, замуж за него не хотелось и сидеть на руках тоже больше не хотелось. Пусть уйдет к себе и не возвращается. Она принялась пинаться. Засмеявшись, он сказал: «Ах ты малышка», — и сжал ее так сильно, что ни охнуть, ни вздохнуть. Лицо увлажнилось слезами. Она уперлась ногами в его живот и, перевалившись через руку, ударилась головой о линолеумный пол.

Проснулась в своей кровати, одна. Через дверную щель с трудом пробивалась светлая полоска. Там, за дверью, была страна света. Она же находилась в стране тьмы, где болит живот, тошнит и вся мебель, все вещи мертвы. Сколько бы она ни прикасалась к ним, пытаясь вызвать к жизни.

Нина была злой. Ей говорили об этом много раз разные люди: родные, соседи, одноклассники. Она давно уже смирилась с этим фактом. Родилась Нина злой или была доброй, прежде чем стать злой, оставалось неясным.

Она исписала всю тетрадь: «Нина злая». Не «я злая». Потому что не знала, где коренится зло. Не знала, когда или почему бывает злой, пока ей не пеняли: «Сейчас ты злая, Нина. Опять». Она краснела и растерянно бормотала извинения. И в конце концов перестала извиняться. Поскольку даже сами извинения воспринимались как злонамеренные.

Она молилась Богу о Нине. Чтобы Он помог ей понять, что есть зло. Может, оно заключалось в самом неведении зла, в том, что она не осознавала присутствие в себе зла, может, зло заключалось именно в этом. Она рассчитывала на Бога. На то, что Он откроется ей, укажет, что есть зло. Может, само ее незнание о зле, то, что она не чувствовала зла в себе, может, это и было источником зла. Объяснит, что есть зло, к которому она хочет прикоснуться. Ведь нельзя выполнить свое предназначение, не зная точно, в чем оно заключается. Ей надо было знать, с какой стороны подойти к злу. Просить совета у родителей было нельзя. Они ведь всегда говорили: Нина такая добрая, как ангел. Она была домашним ангелом, но, выйдя за калитку, сразу становилась злой.

Стоя на коленях у кровати, она молилась, пока на лбу не проступал пот, сжав руки так сильно, что не могла их разжать после молитвы. Бог не подавал знака. Может, она недостаточно злая? Придется провести эксперимент. Она никогда никого не била и не дразнила, как били и дразнили ее. Она долго спорила с Ниной, что такого наизлейшего можно сотворить. Утопить котенка, ударить того, кто меньше? Чувствовала опустошение, мыслей не было. Не придумывалось ничего убедительного. Ведь такое делали и другие дети, а их не называли злыми. Нужно сотворить нечто особенное, что соответствовало бы той мере зла, которую в ней чувствуют и взрослые, и дети. Делать нечего: придется убить человека. Точно, лучше всего младенца. Что может быть хуже, чем убить младенца? Она ведь любила малышей и страстно желала, чтобы у мамы появился ребеночек, которого можно будет возить в коляске.

Она молила Бога указать ей, что это должен быть за младенец. Полагалась на Бога. Который был умнее всех, вместе взятых, учителей. Что-то вроде старшего учителя или директора. Она прошла мимо мясной лавки. Снаружи стояла детская коляска с месячным малышом. Ребеночек спал. Она представила, как сжимает руки на тоненькой шейке. Тошнота подступила к горлу, она поняла, что задохнется прежде ребенка. Может, достаточно лишь представить себе злое деяние. Может, действие совершать необязательно. Нужно спросить Бога, достаточно ли Ему злых мыслей. Он создал ее злой, Он и должен рассказать ей о зле.