— Сколько тебе было, когда ты это написал? — спросила Нина. Она любила мальчика из дневников и хотела его себе.

— Лет, должно быть, двенадцать или около того. Немного ребячливо написано. Но я и по сей день такой.

— Запас слов совсем как у взрослого.

— К тому времени я прочитал всю «Илиаду» и «Одиссею».

— Ты когда-нибудь показывал пьеску зрителям?

— Да, маме. Ей было весело.

— Вы собираетесь что-нибудь делать или передумали? — спросила Элин и этим «вы» как бы отстранилась от них.

— И то правда, детка. Больше тянуть нельзя. — Стефан ласково посмотрел на нее и протянул тетради. Не мог сам привести в исполнение смертный приговор мальчику, который был им самим, а теперь навсегда исчезнет в пламени.

Элин стояла боком к грилю. Мягкий силуэт округлого живота вырисовывался в вечернем мраке. Будучи всей душой против, она положила первый том жизни своего отца на гриль. Вместо того чтобы загореться, тетради сработали как огнетушитель. Жесткие переплеты, казалось, отталкивали огонь. Элин наклонилась, вынула тетради и открыла их, чтобы огонь смог добраться до тонких, убористо исписанных страниц дневника, принадлежавшего мальчику из интерната.

Нина следила за движениями Элин и не могла оторвать о нее глаз. Если бы она только попыталась отговорить Стефана от идеи сжечь дневники или хотя бы отложить казнь, чтобы у него было время подумать. А теперь поздно, тетради брошены в огонь, и она упрекала себя. К чему такая спешка? Разве у Стефана уже есть план собственной смерти? Она не смела додумать мысль до конца.

— Тетради трудно сжечь, они очень медленно горят, — сказал Стефан с некоторым удовлетворением в голосе.

— Значит, хорошо, что у нас есть целая неделя, — ответила Элин, поправив дневники кочергой. От гриля поднимался густой черный дым. Она закашляла, на глазах выступили слезы. Ребенок сильно толкался. Пришлось присесть, уступив место возле гриля матери. Нина положила сверху щепок, огонь вспыхнул и принялся поедать тетради изнутри. Страницы съеживались и обугливались.

В первый вечер они успели сжечь всего пять тетрадей. Выяснилось, что книгосожжение — ремесло, требующее сноровки. Но в следующий раз будет легче. Лиха беда начало. Уже после того, как Стефан и Элин пошли спать, Нина все сидела и смотрела на последние угольки. Лучше сидеть здесь, под открытым небом, чем беспокойно крутиться на смятой простыне. Проскользнула в дом под утро и лежала рядом с Элин, пока не пришла пора вставать. Не хотела, чтобы они знали о ее бессоннице.

Дни слились в одно. Все то же жгучее солнце на небе. Жара, обволакивающая их потные тела. Молчаливые деревья, как стражи. Дни Нины и Элин были заполнены трехкратным приготовлением пищи. Сначала три километра на велосипеде туда и три обратно с корзиной, полной деликатесов. Затем готовка на кухне и, наконец, поглощение вкусностей и последующая уборка. Стефан весь день сидел над Прустовым «В поисках утраченного времени», прерываясь лишь на послеобеденный отдых в саду. Они смотрели, как он сидит в кресле-качалке, в трепещущей тени деревьев, качаясь под музыку своего плеера.

Вечера после ужина на террасе были кульминацией дня. Каждый вечер они проделывали одну и ту же процедуру. Стефан читал им отрывки из дневников, оттягивая сожжение допоздна, когда все трое уставали после долгого жаркого дня. Нина беспокоилась, как Элин со своим растущим животом перенесет всю эту ночную возню, и заставляла ее отдыхать днем, садиться в тень к Стефану. Но Элин не могла сосредоточиться на чтении. Беспокойная, она была не в силах долго усидеть на месте. Ждала конца недели, чтобы вернуться домой, к сыну. Связь с еще не рожденным ребенком — единственное, что ее поддерживало.

Они дошли до многочисленных поездок Стефана в Нью-Йорк в начале восьмидесятых. Погрузившись в воспоминания, он не хотел выпускать дневники из рук, отдавать их костру. Читал бессистемно и медленно, перескакивал целые пассажи и по ходу дела редактировал текст. Бормотал под нос, забывая о слушателях.

— «Нью-Йорк — мой город. Я здесь как дома и чувствую себя свободным. Вчера потратил целый день в ожидании человека, который произвел санитарную обработку: тараканы здесь кишмя кишат. Нам пришлось в квартире все с ног на голову поставить, чтобы обработать все закоулки и щели. Фу-у-у, реальная необходимость, но у меня теперь такая тяжелая голова от этой отравы, ужасные миазмы витают в воздухе…

На днях был у парикмахера. Он предложил попробовать легкий перманент, и вот, пожалуйста, в первый раз за долгую жизнь мои натуральные локоны стали красивее и пышнее. Приятно, и отлично выгляжу: никто ведь ничего не заметил. То есть выгляжу „естественно“. Теперь вперед, в ночь, может, встречу какого-нибудь симпатичного негра…

Что есть любовь? Довольно-таки обидно, что в свои сорок три ни хрена в этом не понимаешь…»

Но кое-что из этого получилось. В основном это касается профессиональной жизни. Страница за страницей — но от этого я вас избавлю, — добавил он, внезапно вспомнив о слушателях. — Вам не скучно?

— Нет, — поспешила ответить Нина за них обеих.

Элин с каждым днем становилась все молчаливей. Нина чувствовала, что они злоупотребили ее чувством долга и перешли границы того, что позволительно требовать от своего ребенка. Ограничить ее жизнь этим пейзажем с грилем на целую неделю. И — время от времени — парой слов со Стефаном, сидящим в качалке. Нина сама сделалась соучастницей его аутодафе. Сдалась без спора, без малейшего сопротивления стала его союзницей.

Бессонными ночами на террасе она потихоньку читала дневники. Листала наудачу. Тетради жгли ей руки, словно краденые. Но непреходящая любовь к Стефану заставляла читать дальше. Она вкушала запретный плод. Вкусив, шла спать, отяжелевшая и обожравшаяся, как после оргии мазохистского самобичевания. Ее имя редко упоминалось в пространных отчетах о его взрослой жизни, а когда упоминалось, то лишь как сухое Н. Каким образом страсть, которая так слабо подпитывалась, смогла сохраниться нетленной на протяжении двадцати восьми лет, оставалось для нее загадкой. И этой загадкой была она сама. Однако по мере прочтения дневников надежда когда-нибудь найти разгадку почти исчезла.

«Мама больна. В конце концов ей придется привыкнуть к мысли, что она стареет, хотя это не для нее. У нее удивительно ребячливое отношение к болезни и смерти. И она ненавидит врачей. Глупо! Когда мы были детьми, она каждый вечер после ужина говорила: „Ну вот мы еще немного приблизились к смерти“. Слишком много пережила во время войны. Сначала папа, сражавшийся на Восточном фронте, затем ее большая любовь по другую сторону баррикад. Итак, я был у нее вчера. Позваниваю. Ее болезнь подействовала на меня больше, чем я мог представить. Все же она моя мать».

«И сплю я тоже плохо, все как в прошлый раз, значит, пройдет. И вот в субботу, нет, какое-то время назад мне стало так странно нехорошо при мысли о мужчинах. Весь этот невыносимый „аппарат“, связанный с гомосексуальностью, — я вдруг от всего этого ужасно устал, по-настоящему скучаю по женственности, то есть по женщинам. И по-человечески, и в социальном плане, и в сексуальном».

«Мысль возобновить знакомство с Ульфом неожиданно показалась такой утомительной. Потому что это было так обычно и не вдохновляло. А особенно потому, что сексуальное и человеческое нельзя разделять. Но он, конечно, позвонил и пригласил меня на ужин. Мне не хотелось секса, и под благовидным предлогом я ушел домой. Здесь мне больше ловить нечего. Ясно, что меня привлекают красивые мужчины, но мысль о том, что дружба через секс невозможна, скучна. На самом деле лучше дружить с голубыми без секса, потому что я, несмотря ни на что, не один из них, но уважаю их и хочу, чтобы мы были друзьями. Но когда дело доходит до секса, я как будто жду чего-то в эмоциональном плане, и то, чего я жду, никогда не происходит. Отсюда фрустрация, которая длится уже какое-то время. Плюс то, что их „судьбу“ я ощущаю как чуждую мне и фальшивую. Я не чувствую, что должен, подобно им, любить это мученичество. Немыслимо делать инвестиции в такую кривую жизнь. Значит, ограничимся боями местного значения, но я рад, что с этим разобрался».