На реснице у Сони повисла слезинка, но она радостно улыбалась. Какая она славная, эта миссис Готлоб! Соня всегда убеждала Отто, что миссис Готлоб, пусть она и горластая, и грубая, всё равно хорошая. Но Отто был такой ранимый, ну и, конечно же, он всю жизнь вращался среди людей утонченных и поэтому никак не мог здесь освоиться. — Слезинка покатилась у нее по щеке, она вытерла ее платком с монограммой «С».

— Да, миссис Готлоб, — сказала она, — всем нам никогда больше не встретить такого джентльмена до конца ногтей, как мой дорогой Отто, да будет земля ему пухом. Если б вы знали его в Германии, когда у него была и фабрика, и вилла в Шарлоттенбурге, — вот тогда вы б его еще и не так уважали!

Всегда щеголеватый, всегда подтянутый, в прекрасно сшитом костюме из лучшей английской материи, поверх туфель ручной работы — гамаши, пахло от него дорогим одеколоном. И за всё время в Германии — начиная с того года, когда они познакомились: ей тогда было семнадцать, ему тридцать шесть, и вплоть до 1938-го, когда им пришлось уехать, — он ничуть не изменился, как был, так и остался миниатюрным, лысым, румяным, элегантным. А вот в Англии он враз состарился и почти не вылезал из халата.

Миссис Готлоб испустила тяжкий вздох, от чего ее раздавшееся из-за нарушенного обмена веществ тело заколыхалось.

— Да, там мы все были другие. — И вспомнив мясную лавку Готлобов — лучше их ливерной колбасы во всем Гольденкирхене было не найти, — она снова вздохнула. — Пусть так, но все мы здесь и вдобавок живы, ну, что вы на это скажете, Лумбик? А это, должно быть, Эльзе, — сказала она: в дверь снова позвонили.

Крохотуля Эльзе — поперек себя шире, — запыхавшись, влетела в комнату, полы пальто развеваются, из седого пучка торчат — вот-вот попадают на пол — шпильки, под мышкой — объемистая кожаная сумка.

— Видите, я опять опоздала, — сказала она. — А что я могу поделать? Всегда одно и то же: работа, работа, спешка, спешка. Эльзе то, Эльзе се — каждый день в пять часов я готова подать заявление об уходе. — Она положила сумку, принялась поправлять прическу, мистер Лумбик подошел, помог ей снять пальто. Эльзе подозрительно посмотрела на него: — А вы, Лумбик, снова меня вышучиваете? — И, не переводя дух, продолжала: — Нет, вы подумайте, сегодня в половине пятого она мне говорит: «Эльзе, еще одно небольшое дельце, надо укоротить юбку для очень важной для нас клиентки». «Миссис Дейвис, — говорю я, — уже половина пятого, меня пригласили на день рождения в Суисс Коттедж ровно на половину шестого…»

— Хватит мелить языком, — оборвала ее миссис Готлоб, — пожелали бы лучше что-нибудь новорожденной.

Эльзе схватилась за голову:

— Вот видите, всё, буквально всё вылетело у меня из головы… да что ж это я, ведь у меня есть подарок! — Она принялась рыться в бездонном нутре своей сумки, но вынималось всё не то: ключи, снизка булавок, тюбик аспирина. За ними последовало письмо, вытащив его, она возгласила: — Мне не терпится рассказать, какие у меня новости!

Конверт был с немецкой маркой. При виде письма с иностранной маркой Соня, как всегда, встревожилась:

— Надеюсь, хорошие новости? — спросила она.

— Мало сказать хорошие — я получаю компенсацию! Десять тысяч марок.

— Эльзе, это же замечательно!

Миссис Готлоб выхватила у Эльзе письмо, прочла.

— Надо было просить двадцать, — заметила она.

На компенсациях она собаку съела. Все ее друзья, все ее жильцы уже получили из Германии компенсации за свои утраты; да и сама она получила неплохие деньги за мясную лавку. Соня, разумеется, получила больше всех, но ведь и семья ее потеряла больше всех. Теперь Соня снова стала богачкой, но так, собственно, и должно быть.

— Десять тысяч — тоже очень даже неплохой куш, — сказала Эльзе, от удовольствия она разрумянилась. — Ну и на что мне употребить мои десять тысяч? Что, если поехать отдохнуть в Швейцарию, в хорошую гостиницу…

— Эльзе, давай поедем в Сен-Морис? — Соня захлопала в ладоши, глаза ее заблестели, крупное тело раскачивалось на худощавых, элегантных ногах. — Я была там с папой и мамой — когда ж это было? Б-г знает сколько лет назад, мне лет пятнадцать было. Какая там красота!

— Na, [5]а как насчет кофе, у нас ведь день рождения? — напомнила миссис Готлоб.

Соня принесла из кухни кофейник, и они расселись вокруг стола.

— Значит, у всех у нас счастливый день, — сказал мистер Лумбик. — Во-первых, у нас сегодня чей-то день рождения. — И он бросил томный взгляд через стол, отчего Соня законфузилась и опустила глаза в чашку, а миссис Готлоб толканула его и сказала:

— Не бросайте глазки, Лумбик.

Он тут же закрыл глаза, принял позу пай-мальчика, так что Соня и Эльзе прыснули, точно школьницы.

— Я всегда имею успех у дам, — заметил он. — Итак, во-первых, мы имеем день рождения. Во-вторых, Эльзе получила компенсацию и едет кататься на лыжах в Сен-Морис.

— Да, — вскричала Эльзе. — И за свои десять тысяч переломаю себе ноги — живем всего раз, эге-гей!

— И Карл Лумбик сделался британским гражданином четвертого класса.

— А значит, — сказала миссис Готлоб — рот ее был набит яблочным пирогом, — теперь вы — один из нас.

— Точно так и она заявила, когда я получила гражданство, — моя миссис Дейвис, — сказала Эльзе, — «Теперь, Эльзе, вы — одна из нас». «Да, миссис Дейвис, — говорю, — я — одна из вас». — И она презрительно фыркнула. — Да я бы скорее выдернула себе руки-ноги — «одна из нас»! Стоит ей открыть рот, и сразу ясно, из какой она семьи.

Сама Эльзе была из очень почтенной семьи и никогда не забывала о том, что ей положено по праву. Ее отец, Эмиль Леви, преподавал в старших классах, был видным гражданином Швайнфурта, к тому же, пока нацисты не пришли к власти, таким патриотом Германии, каких мало, — в гостиной у Леви всегда висел портрет кайзера с семьей.

Соня сказала:

— Здесь, в Англии, евреи совсем некультурные, мы, в Германии, были другие.

— Некультурные! — выпалила Эльзе. — Сказать при ней «Бетховен», так она решит, что это ругательство.

— Знаете анекдот про то, как Мойше Ротблатта из Пинска повели на «Тристана и Изольду»? — спросил мистер Лумбик.

— Никаких больше ваших анекдотов, Лумбик, — сказала миссис Готлоб. — Вы в хорошем обществе.

— В самом наилучшем, — подтвердил мистер Лумбик. — Если бы мне сказали двадцать лет назад: Карл Лумбик, через двадцать лет ты будешь пить кофе с тремя прекрасными дамами в роскошной квартире с центральным отоплением и лифтом…

— Что и говорить, всем нам, слава Б-гу, сейчас получше, чем двадцать лет назад, — сказала Эльзе.

— Если б только он подождал, — сказала Соня. — Он никогда не верил, что станет лучше. Я всё говорила ему: «Отто, сейчас темно, но солнце выйдет», а он мне: «Нет, всё кончено». Понимаете, он не хотел больше жить.

— И у меня было много дней, когда мне тоже не хотелось жить, — сказала Эльзе. — После того, как я сидела в комнатке позади магазина, по десять часов шила на миссис Дейвис, так что у меня глаза вылезали, потом шла домой в меблированную комнату, где постель была не застелена и я не имела шиллинга на газ, чтобы разогреть банку консервов, я говорила себе: «Эльзе, что ты здесь делаешь? Отец, мать, сестры — никого нет на свете, почему ты еще здесь, положи этому конец».

— Кто не имел таких дней? — сказал мистер Лумбик. — Ну а потом идешь себе в кафе, играешь себе партию в шахматы, тебе рассказывают новый анекдот — и жизнь опять хороша. — Он улыбнулся, и в глубине его рта так весело, так лихо блеснул золотой зуб, что у Сони екнуло сердце, и она подумала: какой же он славный.

А тут и Вернер явился домой.

— Как мило, — сказал он. — Кофейничаете? По какому случаю?

— По какому случаю кофейничаете? — вознегодовала миссис Готлоб. — По случаю дня рождения.

— Вот те на! — Вернер прикрыл рукой рот и, округлив глаза, виновато посмотрел на мать.

— Так он забыл мамин день рождения, — возопила миссис Готлоб.