Отец промолчал. За стенами бушевало море, швырялось пеной в окна нашей кухни. Я счел — много я тогда понимал, — что мама говорит дело.

Когда мы вернулись в Лондон, отцу с места в карьер пришлось улаживать рабочий конфликт: в Совет синагоги Северного Лондона впервые избрали женщину, и теперь весь штат — раввин, кантор, смотритель и хормейстер — угрожали подать в отставку. «Наступает начало конца иудаизма» — так отозвался на это известие раввин, а в скобках добавил: «Женщина безрассудная, шумливая, глупая и ничего не знающая» (Притчи Соломоновы, 9:13). Отца отправили урезонивать и тех и других.

Школьные каникулы близились к концу. Мне нужно было купить новый блейзер и запастись издающими сладостный запах предметами первой необходимости, а именно ластиком, тетрадкой, иссиня-черными чернилами и авторучкой. В волнении, хоть я и старался никак его не показывать, перед новым школьным годом Хьюго и Лотте как-то позабылись.

Однажды вечером, когда в воздух уже прокрался осенний холодок, они неожиданно появились на нашем пороге. Лотте преобразилась. Белая крепдешиновая блуза, черная атласная юбка до колен. Эффектная новомодная прическа. Радость в ней била через край.

— Он ее продает, — объявила Лотте, даже не успев поздороваться.

Хьюго покорно проследовал за ней в дом. По-видимому, Лотте несколько опережала события. В предвкушении больших денег она в один прекрасный день решила — была не была — потратить те небольшие сбережения, что они скопили за полгода трудной и полной лишений жизни.

— Да, я ее продам, — сказал Хьюго. — Но кто знает, сколько за нее дадут?

Поздним вечером Хьюго отвел меня в сторону.

— Пройдем в другую комнату, — сказал он. — Надо поговорить.

Я ожидал, что он станет домогаться моей книги, и недоумевал, почему он медлит.

— Послушай, — зашептал он, придвинув ко мне лицо чуть ли не вплотную. От него шел тяжелый спиртной дух. — Я отдам книгу тебе. Не хочу, чтобы они ее заполучили. Она ничего не стоит, но мне очень дорога. Я хочу, чтобы ты ее сохранил. Продать ее нельзя.

Прутья нашего электрокамина — его включили первый раз за четыре месяца — оранжево светились в темноте, от них едко пахло горелой пылью. Хьюго запустил пальцы в седую шевелюру.

— А у тебя, прежде всего у тебя, — сказал он, взяв меня за плечи, — я должен просить прощения.

И хотя по моей спине волнами ходило тепло, меня прохватил холод. А Хьюго заплакал навзрыд, плечи его ходили ходуном — видно, он не мог уняться. Но тут в дверях возникли Лотте и мой отец. Они кинулись к Хьюго, обняли его, увели назад в кухню.

В этот вечер родители отправили нас с братом спать пораньше. Но в таких случаях мы, как правило, спускались с лестницы и, дойдя до половины, примостившись на ступеньках, подслушивали разговоры взрослых. Садились как есть, в пижамах, обхватив перила. В залитой светом кухне Хьюго начал говорить — чуть ли не шепотом, — голос у него пресекался. Поначалу мы улавливали лишь отдельные слова и фразы: «жена», «сын», «договорился», «всё ждал», «обманули», «никому, даже Лотте». Пришипившись, мы слышали — так ясно слышатся паровозные свистки по ночам, — как у сидящих за столом перехватывало дыхание. Вскоре мы стали различать прерывистый, хриплый голос Хьюго.

Будь у нас с братом возможность посреди рассказа Хьюго улизнуть к себе в спальню, мы бы, пожалуй, так и поступили. Но любопытство загнало нас в ловушку.

Через десять-пятнадцать минут Хьюго прервал свой рассказ. Отец встал, выключил свет. Странный поступок. Не иначе как отец посчитал, что Хьюго легче будет пытать себя не при таком резком свете. Теперь голос Хьюго доносился из темноты.

— Коллекция, — сказал он, — коллекция прибыла в Шанхай, моя семья — нет. — И надолго замолчал. — Вскоре после войны я получил подтверждение. Моя жена. Одна из ее товарок по женскому лагерю. Она прислала мне письмо. Но не мой сын… конечно же, это вряд ли возможно, пусть даже невероятно, и все же. А две недели назад мне прислали письмо. Сами понимаете, шестнадцать лет. Официальное письмо: место, дата. — Хьюго глухо зарыдал. — Мой Ганс, Ганс Вассерман, Ганс Вассерман. — Он снова и снова повторял имя сына.

Прошло тридцать лет, прежде чем я открыл подаренное мне издание «Избранных сказок». Учитель моего сына — сыну минуло девять лет — пригласил родителей прийти в школу и рассказать о своей любимой сказке этой свихнувшейся на «Нинтендо» ораве. Я подумал, подумал, и выбор мой пал (могло ли быть иначе?) на андерсеновское «Огниво». Та старая книжка с иллюстрациями давным-давно затерялась при многочисленных переездах. Но подарок Хьюго я все же сохранил. Это была ничем не примечательная книжка — синий потрепанный переплет, потускневшие золотые буквы. Первые страницы испещряли бурые пятна. Титульный лист горделиво возвещал: «Новый перевод миссис Э.Б. Полл». Я перелистал книгу, однако никаких пометок не обнаружил. Заглянул в «Содержание»: «Стойкий оловянный солдатик» был обведен еле заметным кружком. Я открыл рассказ, прочел его с начала до конца. В последнем абзаце две фразы были еле заметно подчеркнуты карандашом: «охватило пламя» и «сгорел дотла».