За Александрой не было приданого, она принесла аббатству лишь свою голубую кровь и неукротимый дух, и ей надлежит стать аббатисой — теперь, когда Гильдегарда лежит под плитой часовни. И так странно, что за три недели до выборов она тревожится, а ее приближенные инокини озабочены тем легким волнением, которое Фелицата вызвала среди сорока монахинь, будущих избирательниц. Идеи у Фелицаты новые и шальные, и популярность ее растет.

При покойной аббатисе Гильдегарде эта странная обитель, полубенедиктинская, полуиезуитская, вдруг оказалась ни той и ни другой. Пора было что-то менять или что-то решать. Возлюбив Александру, мать аббатиса Гильдегарда чуть-чуть не успела изгнать Фелицату — еще бы день-другой. Тень власти опочила на Александре, ей и бразды в руки. Победить должна она, голосовать будут за нее.

Они расхаживают по темным галереям такие счастливые общей тревогой, что словно не замечают своего счастья. Вальбурга говорит:

— Надо что-то делать. Фелицата может привести аббатство к безначалию.

— Да, к безначалию, — говорит Милдред, как бы смакуя слово и разделяя радостную тревогу. — Общине нужен строгий устав, нужна Александра.

Александра говорит:

— Следите за кривой популярности. Сестры, меня снедает ревность по доме Господнем. Не много ведь нас умалили перед ангелами. И на мне лежит бремя, ибо я воистину верую.

— И я, — говорит Вальбурга. — Я тверда в вере.

— И я тверда, — говорит Милдред. — Было время, когда я очень хотела не верить, но оказалось, что не верить у меня нет сил.

Вальбурга говорит:

— А ваш недруг, сударыня, а Фелицата? Как она, интересно, верует? Ей что, вера католическая уж совсем не указ?

— Фелицата притязает на особое озарение, — говорит будущая аббатиса Александра. — И хочет, чтобы всех так же озарило, и все бы освободились, как она. На всякое слово и на всякое дело ей нужны заверенные справки от Всевышнего: потом, глядишь, приложит их к налоговой декларации и выйдет ей скидка. Фелицата в жизни не поймет смысла веры помимо зримых благодеяний человечеству.

— Она так любит помочь в беде, — говорит Вальбурга. — Всякому поможет перебраться из огня в полымя.

— Так и с иезуитом. Фелицата непременно сказала бы, что помогает Томасу, будьте уверены, — говорит Милдред. — Она ему вполне под пару, он ведь и сам собирался мне помочь.

Сестры идут рука об руку, и ночную темень монастырских галерей оглашает их дружный смех. Александра посредине: она пританцовывает и смеется при мысли, что кому-нибудь из них может понадобиться помощь иезуита.

Дежурная инокиня пересекает двор: пора звонить к хвалитнам. Три монахини заходят в здание. В огромном вестибюле страгивается с места колонна. Это к ним идет Уинифрида, круглое лицо ее залито лунным светом, а туловище и разум погружены в полумрак, она знает только, что недаром состоит при начальстве.

— Уинифрида, Benedicite [8], — говорит Александра.

— Deo Gratias, Александра.

— После службы увидимся в приемной, — говорит Александра.

— У меня новости, — говорит Уинифрида.

— Потом, в приемной, — говорит Вальбурга.

А Милдред говорит:

— Не здесь, Уинифрида.

Но из Уинифриды так и хлещет, как из пивной бочки:

— Фелицата где-то здесь, прячется возле аллеи. У нее было свидание с иезуитом Томасом. Я их записала и засняла по замкнутому каналу.

Александра говорит ясно и звонко:

— Не понимаю, что это за чушь вы городите.

И обводит глазами стены. Милдред тихо шепчет Уинифриде:

— В вестибюле ни о чем нельзя. Сколько раз вам говорить?

— Ой, — задыхается от ужаса Уинифрида. — Я и забыла, что вы теперь стали прослушивать вестибюль.

И взлетает ко лбу в отчаянии ладонь Милдред, и Вальбурга возводит глаза к небу: ну разве можно быть такой тупоумной! Но Александра спокойна.

— Из хаоса родится порядок, — говорит она. — Так всегда и бывало. Сестры, бдите и бодрствуйте.

Приоресса Вальбурга обращается к ней:

— Александра, вы так спокойны, так спокойны...

— Есть речение: страшись, чтоб не разгневались спокойные, — говорит Александра.

Тихим шагом спускаются монахини по широкой лестнице — и вот все в сборе. Во главе приоресса Вальбурга, за нею Александра, за нею сестры — все как одна идут читать Часы.

Три часа дня, Час Девятый; сестра Фелицата сонно проскальзывает в часовню. Она крохотушка, ни дать ни взять школьница, совсем не такая, какой рисуется из разговоров о ней. По цвету лица похоже, что под покрывалом у нее жесткие рыжеватые волосы. Никто не знает, где Фелицата провела полдня и полночи, только ее не было ни в полночь у заутрени, ни в три утра на хвалитнах, ни к завтраку в пять; без нее читали Первый Час в шесть утра и Час Третий в девять; не явилась она и в трапезную к одиннадцати, когда сестры заедали ячменный отвар чем-то хоть и непонятным, но вполне питательным и съедобным, намазанным на тосты: кошачьей, собственно говоря, пищей под названием «Мяу», закупленной оптом и по дешевке. Фелицата этой пищи не вкушала, и в полдень, когда подошел Шестой Час, не пела в часовне. А между Часами и трапезами ее не было ни в келье, ни в рукодельне, где вышивают кошельки, облачения и алтарные покровы, ни в электронной лаборатории, которую Александра, Вальбурга и Милдред, три советницы покойной аббатисы Гильдегарды, оборудовали под самым ее носом при ее благосклонном невмешательстве. Фелицата исчезла накануне после вечерни, а теперь она проскальзывает к своему сиденью петь Девятый Час — и зевает, это в три-то часа пополудни.

Когда Фелицата занимает свое место, приоресса Вальбурга, пока что глава монастыря, едва заметно косится на нее и тут же отворачивается. Легкий трепет мимолетной тенью пробегает по рядам монахинь, и они прилежно поют дальше. Коротышка Фелицата знает Псалтырь наизусть и подхватывает пение, не заглянув в молитвенник:

Высокое кресло аббатисы пустует. Красноватые после бессонной ночи глазки Фелицаты обращаются к возвышению: она поет и, может быть, думает о мертвой невозмутимой аббатисе Гильдегарде, которая еще недавно тяжело восседала на этом месте; а может, и о том, как сама она на него сядет, такая тщедушная и такая одушевленная новыми идеями, солнечный зайчик на темном кресле. Покойная аббатиса Гильдегарда терпела Фелицату только потому, что считала ее жалкой, терпение же пристало христианке. «В этом смысле она надежна: нам есть на ком упражняться в снисходительности», — сказала как-то про Фелицату покойная Гильдегарда Александре, Вальбурге и Милдред; было это в летний день, между Шестым и Девятым Часом.

Фелицата уже не смотрит на пустое возвышение, она выпевает ответствия и поглядывает на Александру, которая высится над своим сиденьем. Губы Александры шевелятся, как велит напев:

Фелицата заканчивает алтарный покров, осталось вышить фразу изнутри в уголке. Делает она это аккуратненькими и меленькими атласными стежками, белыми на белом, и выходят прочерченные карандашиком слова: «Opus Anglicanum» [9]. Пальчики ее снуют туда-сюда, поблескивает серебряный наперсток.

Монахини сидят кружком возле нее, и каждая с вышивкой, но Фелицата вышивает лучше всех.

— А знаете, сестры, — говорит Фелицата, — оказывается, наша рукодельня — настоящий очаг мятежа.