— Давай-ка еще жаропонижающее. На фига вскакивал утром?!

— Да... Думал, поеду...

— Смотри, совсем не уедь...

— Лопата в кунге есть, зароете, — улыбнулся Петрович.

— Спи давай, — улыбнулась в ответ Ева. — Сон — твое главное лекарство.

Петрович закрыл глаза, но даже внутренний его взор все время не покидала нелепая сцена утреннего построения. Гамлет, Леонид Мирный, переминающийся с ноги на ногу народ, и над всем этим — разоренный храм. Как не прогонял он это видение, раскаленный мозг держал картинку, как видеомагнитофон — «на паузе». Она только чуть подрагивала, но не уходила. Но вот память, перебрав свои файлы, нашла что-то аналогичное, и заставка сменилась.

В семьдесят-каком это было? Парторг экспедиции и начальник ОРСа стоят перед шеренгой водителей. Парторг произносит душераздирающие патриотические речи, хотя они совсем не нужны. И так все ясно: ноябрь теплый, декабрь теплый, Иртыш еле-еле встал, толщина льда куда как ниже нормы, зимник не накатан, а экспедиции и поселку нужны грузы. Запасы на распутицу кончаются.

— Товарищи! — рвет душу парторг. — Мы не можем вам приказывать, но вы сами понимаете, какая сложная ситуация! Нужны добровольцы! Как, понимаете ли, в сорок первом! Стране нужна нефть, а значит, геологи должны работать, поселку нужна мука, а значит...

— Нужны добровольцы, — закончил за него кто-то из водителей.

— Правильно понимаете. Хотя бы три машины. Кто пойдет?

Первым, не задумываясь, шагнул Петрович. Героем быть хотел? Вовсе нет. Просто знал, что умения и опыта у него побольше, да и надоело вынужденное сидение на базе. Дорога, она ведь, как любимая женщина — то надоест до тошноты, то так поманит, что бросаешься ей в объятья, наматывая километры до мельтешения в глазах. И кажется, что во время этого движения происходит что-то самое важное в жизни, будто едешь к новому ее рубежу.

Вторым, разумеется, потянулся из строя за другом Васька. А уж потом загалдели, зашевелились все остальные, так что пришлось парторгу отмахиваться от добровольцев.

— В головную сяду сам! — объявил парторг, за что честь и хвала первому коммунисту, но Петрович от такой «радости» сник. Парторг в кабине хуже бабы на корабле.

— Мотать-катать! У меня машина, а не мавзолей! — попытался избавиться от такого попутчика Петрович, но парторг был настроен решительно.

— Считайте меня коммунистом, — подмигнул отчаявшийся Петрович товарищам.

Надо отдать должное парторгу, на льду Иртыша он вел себя храбро и грамотно. Шли, разумеется, с открытыми дверьми, и с глупыми советами он не лез. Напротив, позволил Петровичу проинструктировать маленькую колонну перед выездом на реку. Пересекали одиночным порядком, шли тридцать-сорок километров в час, слушая, как под колесами трещит «незрелый» лед, разбегаясь молниями во все стороны. Перед передними колесами буквально катилась волна, которую ни в коем случае нельзя было догонять.

— Ну че, колготки мокрые? — весело спросил Петрович парторга на том берегу.

— Нормально, Петрович, — не обиделся тот.

После этого рейса Лида встретила мужа баней, пирогами и теплыми объятиями. Но, «выполнив супружеский долг», начала отчитывать:

— Тебе чего — больше всех надо? Я что ли в одиночку должна детей тянуть? Я их и так одна тяну, пока ты по всему Союзу мотаешься.

— Так не пацанов же на лед пускать! — несмело «отстреливался» Петрович, потому как за Лидой и так закрепилось звание терпеливой жены. Парторг же инициировал вручение грамот и ценных подарков водителям.

— Грамота — хорошо, — оценил благодарность Васька, — повод выпить. А на стену повесил, и всегда есть повод выпить.

— А без грамоты мы безграмотные, — согласился Петрович.

Сколько еще было таких «фронтовых» рейсов добровольцами? Не за грамоты, не за премии... Но помнилось уже другое... Посвежее... Поближе... В девяносто втором, вроде бы, когда северные зарплаты превратились в фикцию, а то и вообще не выплачивались, уговаривал начальник АТП водителей делать рейсы в долг. Но сколько их уже было сделано? Давить на мораль было бессмысленно, этот ресурс не только растратили, но и сами же высмеяли. Потому сыпали бесконечными обещаниями. Да не верил никто. «Зарплату давай — поедем». И Петрович молчал вместе со всеми, поплевывая под ноги, а Васька к тому времени уже остался на трассе — у своей любимой Антонины. Наступали другие времена, основной смысл которых: успеть хапнуть, ухватить чего-нибудь, «прихватизировать». А чего ухватишь, если ничего, кроме «баранки», в руках не держал?

*  *  *

В разоренных храмах душе тревожно. Мечется она сквозняком меж разбитыми окнами, взмывает к зияющему пролому в куполе, вздрагивает у обезображенных фресок...

Битый кирпич и штукатурка под ногами, стены испещрены посланиями да именами тех, кто так нелепо и богохульно пытался себя увековечить. Вдоль стен поломанные скамейки да связки стульев, какие ставят в клубах и кинотеатрах. Обрывки афиш и окурки, будто останавливалась здесь на перекур целая армия. Покурила, поплевала во все стороны и двинулась дальше в светлое цивилизованное будущее...

Алексий поднял глаза и содрогнулся: близ к куполу, вместо которого зияла неровная дыра, сохранилась на островке штукатурки единственная фреска — Богородица с Младенцем. Монах упал коленями на кучу мусора и начал беззвучную молитву. Время потеряло свое значение...

— А я знаю, что ты был там. Я сразу чувствую... — услышал Алексий за спиной голос Гамлета. — Ты тоже потерял близких, как и я. Ты ушел в монахи, чтобы убежать от боли... А, может, я и не прав, ты ушел, чтобы быть ближе к ним?

Инок никак не реагировал. Только закончив внутреннюю молитву и совершив несколько поклонов, касаясь лбом кучи мусора, он повернулся к неожиданному собеседнику.

Гамлет сидел на обломках кирпича, подогнув под себя ноги по-восточному, сапоги, блистая шпорами на солнце, стояли на входе. Теперь это был совсем другой человек: на лице не осталось и тени самоуверенности, из голоса исчезли командные нотки. Он смотрел даже не на Алексия, а куда-то сквозь, даже, пожалуй, сквозь стены.

— Я думаю, этот Дом Бога надо восстановить... Не веришь? Я правда так думаю. Я знаю, что вы всех нас считаете чурками безмозглыми... — некоторое время он помолчал, теперь уже следил за реакцией монаха. Алексий же поднялся и слушал его стоя. Лицо его ничего не выражало. — Нет, ты уже выше. Ты уже знаешь, что мы все дети Всевышнего. Непослушные, да? — ухмыльнулся Гамлет. — Я вот уже поздно, но понял, если бы все, кто живет в России и рядом с ней, объединились, то какая бы это была мощный сила! Бог давал нам шанс, а мы... Ты так не думаешь? — Гамлет снова замолчал, словно подыскивал ответы на собственные вопросы. Потом продолжил: — Когда я сюда приехал, тут уже ничего не было. Дом можно было купить совсем дешево, я купил. Они сильно пили. Очень сильно... Будто все умереть хотели. Русские все делают сильно. Сильно воюют, сильно трусят, сильно работают, сильно отдыхают, сильно плачут, сильно молятся, сильно богохульствуют, сильно пьют, сильно бросают пить... Другим этого не понять. Я долго понять не мог. Теперь сам так могу.

Какое-то время они внимательно смотрели друг на друга. Больше это даже походило на какое-то взаимное созерцание.

— С тобой интересно разговаривать, — признался Гамлет. — Ты самый лучший собеседник. Я чувствую твою душу и твою силу. Ты сильнее... — Гамлет в первый раз повернулся к Алексию спиной, скорее потому, что не хотел, чтобы инок в этот момент читал его лицо. — Ты сильнее, — продолжил Гамлет, — потому что ты не... — Он так и не закончил фразу. Постоял немного и, так и не повернувшись, вышел под открытое небо, начал обувать сапоги.

*  *  *

— Алешенька, ты устал? Еще немного осталось... Видишь, сколько людей стоит?.. Все хотят прикоснуться к святыне.

— Мама, а почему к святому очередь, как в магазине? Даже больше?

— Потому что нас грешных много, а святых мало.

Очередь медленно продвигается, никто не ропщет, некоторые шепчут молитвы и акафисты.