Жорес обнаружил здесь в зародыше то, что в годы первой мировой войны погубило II Интернационал, социал-шовинизм таких людей, как Каутский, Плеханов, Гэд и другие, склонность к социал-предательству, до которого он не дожил, но от которого он все же успел отмежеваться! Вот его ответ людям, пытавшимся ставить Жореса на одну доску с социал-шовинистами…
Дрезденская резолюция вопреки возражениям Жореса принимается конгрессом. Она содержала косвенное осуждение его политики, хотя явилась противоречивым и смутным документом; в ней, например, была двусмысленная ссылка на резолюцию Каутского, принятую на предыдущем конгрессе Интернационала. Но все же это поражение. Многие делегаты смотрели с сочувствием на Жореса, сумевшего завоевать личные симпатии большинства делегатов, даже таких, которые были решительными противниками его взглядов.
Но зато он оказался победителем в деле, которое для него важнее всего: в вопросе о социалистическом единстве! Конгресс единогласно принял такое решение. «Необходимо, чтобы во всех странах перед лицом буржуазных партий существовала только одна социалистическая партия, как существует только один пролетариат… социалисты обязаны приложить все усилия для осуществления социалистического единства на основе принципов, принятых международными конгрессами, в интересах пролетариата, перед которым они несут ответственность за роковые последствия раскола».
Конгресс, собравшийся в разгар русско-японской войны, начался прекрасной демонстрацией интернационализма. Представитель России Плеханов братски протянул руку японцу Катаяме, вызвав бурную овацию делегатов. А в момент закрытия конгресса прозвучал призыв к Жоресу и Гэду, чтобы они пожали друг другу руки. Жорес рад был это сделать, но Гэд… Правда, Вайян и Ренодель от имени двух фракций французского социализма заявили об их готовности к объединению. Затем зал «Концерт гебо» огласился троекратным «ура» и многоязычным пением «Интернационала». Жорес пел его с особым чувством и подъемом. Он переживал новый поворот в своей борьбе, поворот к самой славной полосе своей жизни…
Уныние воцарилось среди сотрудников Жореса после Амстердама; один он был в приподнятом настроении. Выражение озабоченности, уже давно не сходившее с его лица, сняло как рукой. Вот и сейчас он в каком-то возбуждении, в криво, как всегда, надетой соломенной шляпе, засовывая на ходу в карманы кипу бумаг, почти бегом устремляется из редакции, бросая на ходу:
— В палату…
Аристид Бриан, Густав Тери, Рене Вивиани молча провожают его глазами.
— Нет, вы только подумайте, — со смехом заявляет Тери, — он чувствует себя победителем! Ведь его же разгромили там, на конгрессе, и Бебель поздравляет Гэда с победой. А он ликует! Что за человек? Но, может быть, он прав?
— Жорес? — отвечает Бриан. — Все объясняется просто: у него страшно уступчивый характер. Он не осмеливается оторваться, выступить против народа. Это его постоянная черта. Сколько раз бывало, что после долгих споров удается наконец внушить ему идею какой-либо тактики. Вот он уже согласился с вашим мнением, он даже обнаруживает в нем мудрость. Но стоит лишь какому-нибудь человеку в рабочей блузе сказать ему что-то противоположное, как он немедленно отказывается от вас и соглашается с простым шахтером.
Недовольны Жоресом не только люди его политического окружения. Его супруга вдруг стала разбираться в политике, наслушавшись грустных сетований сотрудников своего мужа. Она решительно недовольна им, и ему приходится выдерживать ее презрительно холодные взгляды. Ведь Луиза уже видела себя в роли супруги по крайней мере председателя совета министров, и уж тогда-то она бы поспорила в элегантности с этой мадам Мильеран.
А Жорес спешит конкретными действиями показать свое намерение твердо выполнить амстердамские решения о единстве. Грустный, но неизбежный разговор состоялся у него с Эмилем Комбом, с которым у него установились хорошие отношения. Жорес считал его честным и стойким демократом. Еще раньше Комб предупредил, что он покинет свой пост, если Жорес перестанет его поддерживать.
Но Жорес, понимая, что вместо Комба наверняка придет более правое правительство, все же официально заявляет о своем выходе из левого блока. Правда, он пытается еще как-то помочь Комбу удержаться. Но дело с фишками, скандал с Сиветоном доконали его. И хотя «развод плохо подходящих друг к другу супругов», как называл Комб закон об отделении церкви от государства, еще не утвержден парламентом, 19 января 1905 года он подает в отставку.
Дня через два Бриан завел с Жоресом интимный разговор. Дело в том, что он давно уже выжидал своего часа. Ведь ему уже сорок пять лет и из них он столько потратил на этих социалистов. Пора бы наконец и заняться настоящим делом. И вот Рувье, который формирует новый кабинет, предложил Бриану министерский портфель…
— Нет, — отрезал Жорес, даже не дослушав до конца, — ведь мы как раз сейчас организуем наконец социалистическое единство. Это совершенно неподходящий момент, чтобы повторять подвиг Мильерана. Об этом нечего и мечтать.
Бриан молчал. Потом, выходя из «Юманите», он говорил одному своему другу:
— Я хотел действовать честно, предупредив Жореса о предложении Рувье. Что мешало ему дать согласие? Он говорит о единстве, но о единстве он говорил и тогда, когда согласился на участие Мильерана в кабинете Вальдека. И потом этого единства еще нет, хотя оно и неизбежно. Он ничем не рискует, помогая мне провести идеи, которые я всегда защищал на конгрессах. Ну а если произошел бы скандал, он свободно мог бы меня дезавуировать…
При всей своей сообразительности Бриан не мог понять Жореса. Для чего же тогда заниматься политикой, если не для карьеры?
— Нет, больше он мне никогда не сможет помешать. Сегодня я подчинился ему последний раз.
Жоресу приходилось туго не только с Брианом. Подобных ему «социалистов» было немало в его окружении. Они отчаянно сопротивлялись объединению, рисуя страшную картину неминуемой диктатуры гэдистов в новой партии. Жоресу передавали слова Гэда: «Мы ничего не теряем, мы более сильная партия, и нам будет принадлежать руководство в новой партии».
Тем более Жоресу надо было привести с собой в единую социалистическую партию как можно больше своих сторонников. Необходимо убедить всех в настоятельной необходимости, деле сообразности единства. Как-то гэдист Марсель Кашен упрекнул Жореса в медленности процесса объединения.
— Дайте мне время, чтобы повернуться, — ответил Жорес. Сам-то он уже повернулся. Но надо повернуть свою партию, оказавшуюся довольно неповоротливой. Жоресу пришлось выдержать ожесточенную схватку на последнем самостоятельном съезде своей партии в Руане. Вивиани и Бриан упорно выступали против единства с гэдистами.
С выражением отчаяния Бриан кричал;
— Вы бросаете нас как ковер под ноги наших противников!
А вскоре, в апреле 1905 года, на объединительном съезде в Париже в зале Глоб Социалистическая партия Франции и Французская социалистическая партия провозгласили свое слияние в единую партию. В объединительной хартии говорилось, что новая социалистическая партия является не партией реформ, а партией классовой борьбы и революции, партией коренной и непримиримой оппозиции по отношению к классу буржуазии и его государству. К новой партии отказались присоединиться Вивиани, Оганьер, Зеваэс, Лефевр и другие деятели, объявившие о создании группы независимых социалистов. Бриан еще около года числился в партии, поскольку ему надо было ради своей карьеры сохранять с ней связь. Ведь он еще не стал министром. Через год ушел и он. Но уход этих случайных в социализме людей только укрепил партию. Новая партия насчитывала 35 тысяч членов, имела 36 депутатов в палате, две ежедневные большие газеты, десяток еженедельников. Это была такая сила, о которой давно мечтал Жорес.
Но как же он понимал единство? Какое конкретное содержание он вкладывал в эту идею? Вот что он говорил.
— Я прекрасно знаю, что подписанный документ не дает полного удовлетворения всем нашим привычным убеждениям, что некоторые формулы в нем являются либо немного узкими, либо немного устарелыми. Я согласен, что если его применять узкопартийно, насильственно и сектантски, а вследствие этого и неточно, то он может иногда помешать необходимому развитию и жизненности социализма в демократии. Но как, однако, заключить между различными тенденциями объединительный договор, который отвечал бы исключительно предвзятым идеям одних или других? Существенным является то, чтобы это объединение было заключено и осуществляемо по чистой совести, между людьми, которые одинаково проданы социализму и не желают дать выродиться живой коммунистической мысли ни в чисто словесную, доктринерскую и бесплодную непримиримость, ни в простую разновидность демократического радикализма…
