Однако вернемся к тем октябрьским дням 1898 года, когда военные заняли парижские вокзалы, солдаты разбили биваки на площадях, патрулировали по улицам, а офицеры нагло демонстрировали враждебность к рабочим и симпатии к буйным толпам богато одетых фанатиков. В воздухе пахло военным переворотом.

16 октября в зале Вантье на авеню Клиши собрались представители всех социалистических группировок и редакций. Председателем собрания был избран Жан Жорес, его заместителями Жюль Гад и Поль Брусе, Собрание решило создать Комитет бдительности, обратившийся к рабочему классу с воззванием. В нем провозглашалось единство всех социалистических и революционных сил перед лицом опасности реакционного переворота. Рабочих призывали в случае необходимости встать на защиту республики. Гэд неохотно пошел на создание Комитета бдительности. Он был недоволен и тем, что в январе 1899 года этот временный комитет преобразуется в постоянный Комитет социалистического согласия. Не говоря прямо о своих намерениях и не осмеливаясь пойти на разрыв, гэдисты встали в позу капризной изоляции. Они пренебрегают собраниями комитета, отказываются участвовать в митингах и демонстрациях, устраняясь таким образом от активной борьбы в защиту республики. Нередко Жоресу приходилось выдерживать тяжелые объяснения и споры с гэдистами. Но ему же приходилось как-то оправдывать слабость и малодушие некоторых из них в беседах с избирателями, с рабочими-социалистами.

Но с гэдистами ему все же было проще, чем с теми социалистами, которые, казалось бы, находились в одном лагере с ним, с независимыми, или, как их теперь чаще называли, с умеренными, фактическим главой которых считался Мильеран. Ведь начиная с лета 1898 года Жорес почти все время проводил в редакции «Птит репюблик». В одной из комнат два стола: один — Жореса, другой — Жеро-Ришара. Это был проходной двор, где всегда царил классический редакционный хаос. Сюда приходил кто хотел, здесь сидели, курили, болтали. И здесь же, ни на что не жалуясь, неустанно трудился Жорес, исписывая в день по два десятка страниц. Он писал много и хорошо.

— Как вы чувствуете себя в новом амплуа, Жорес? — спросил его однажды один литератор, заглянувший в редакцию. — Ведь это не трибуна, не так ли?

— Мне почти безразлично, — отвечает он, — сказать речь или написать статью.

— А что вы предпочитаете: точность во фразе или поэтические красоты?

— Точность, — отвечает Жорес.

— Ну какая точность возможна в этой спешке? Да и в конце концов, газетная статья живет лишь один день…

— Я никогда не смотрел на газетные статьи как на нечто легкое, поверхностное, скороспелое. Из уважения к пролетариату, читающему социалистические газеты, я вкладываю в них всю свою писательскую добросовестность.

К любой, самой незначительной статейке он относился с крайней серьезностью. Многое из того, что он писал служило украшением газеты. Когда он начал свою серию «Доказательства», тираж «Птит репюблик» сразу значительно вырос. Многие его статьи по глубине анализа и богатому фактическому материалу были настоящими маленькими монографиями, а по блестящей литературной форме — прекрасными образцами настоящей публицистики. Как-то незаметно Жорес стал главной духовной силой в редакции. Его коллеги относились к нему довольно странно. Они держались за него, льстили ему, но больше эксплуатировали его и смеялись над этим бескорыстным, крайне непрактичным, на их взгляд, человеком, огромный авторитет которого вызывал у них удивление, а то и зависть. Мильеран считал его слабохарактерным, Вивиани — мечтателем, Бриан — простаком. С их стороны это было довольно логично, ибо в социалистическом движении они оказались случайными людьми. Социализм служил им лишь трамплином в политической карьере. Это были люди не без способностей и талантов, но в них нельзя обнаружить ни намека на ту душевную цельность и чистоту, которая составляла основу самого существа Жореса. Собственно, их последующая судьба ясно обнаружила то, что они более или менее успешно скрывали тогда, а именно их мелкий, банальный политический карьеризм.

Когда коллеги по редакции потешались над феноменальной рассеянностью Жореса, он добродушно смеялся вместе с ними. Его непрактичность приобретала фантастический характер. Он ее имел представления о том, что такое деньги, хотя в это время особенно остро в них нуждался. Передав одному издателю право на публикацию сборника его речей, Жорес даже не подумал о том, что ему причитается получить за это гонорар.

— Зачем вы делаете такие подарки людям, которые этого совершенно не заслуживают? — говорил ему Жеро-Ришар. — Разве вы не знаете, что за такую книгу вам причитается две или три тысячи франков? С этими деньгами вы могли совершить интересное путешествие или приобрести себе библиотеку. Вы могли бы обновить свой гардероб. Посмотрите, как вы одеты!

— Как, — искренне удивлялся Жорес, — вы находите, что я недостаточно хорошо одет?

Взрыв хохота был ответом на его слова. Одет Жорес, как всегда, крайне небрежно. Его одежда измята, порой разорвана, рубашки грязные. Мадам Жорес этим по-прежнему не занималась, а ее мужа одолевали совсем иные, тревожные заботы. Теперь он находится в центре политической борьбы вокруг дела Дрейфуса. Зимой и весной 1899 года Жорес несколько раз ездил по Франции, выступая во многих городах за пересмотр дела. С особым триумфом прошло его выступление в Марселе. Он публикует все новые и новые статьи, разоблачающие антиреспубликанские махинации милитаристов и клерикалов. Но особенно тяжело было ему не с врагами, а с друзьями-социалистами, которые по-прежнему упорно отказывались поддержать его усилия по объединению социалистов. Гэд допускал возможность социалистического единства только в том случае, если остальные социалистические организации полностью присоединятся к возглавляемой им Французской рабочей партии и беспрекословно подчинятся всем его политическим требованиям. Но это было невозможно. Да к тому же гэдисты оказались неспособными выдвинуть тактику, которую настоятельно требовали события, тактику, которая решала бы главную задачу: создание единой классовой политической организации пролетариата, единой социалистической партии, совершенно независимой от буржуазных партий, способной вместе с тем активно вмешаться в ход политического кризиса и использовать его в интересах социализма. Жорес понимал общий смысл этой задачи, но он не смог ее сформулировать так, чтобы сплотить, объединить для ее решения всех социалистов; слишком велики были разделявшие их разногласия. Жорес сделал больше, чем любой другой социалистический лидер, для того, чтобы французский рабочий класс ясно понял смысл политического кризиса, возникшего из-за дела Дрейфуса. Исключительно силой морального авторитета он приобрел в разных социалистических группировках, в том числе и в крупнейшей из них, в гэдистской рабочей партии, много сторонников. Но это было лишь зыбкое идейное единство без всякой организации.

Ну а независимые вообще не хотели и слышать о единой партии; Мильеран, Бриан, Вивиани ждали своего часа, чтобы сделать карьеру. Ничто другое их не волновало по-настоящему. Если для Жореса его социалистическая деятельность была долгом совести, то для подобной публики это всего лишь вопрос практической выгоды. Поэтому Жореса отделяла от них глухая стена непонимания и какой-то особой нравственной отчужденности.

Десять лет назад, когда Жорес сидел в палате на скамьях буржуазного левого центра, уже не разделяя политических взглядов оппортунистов, но и не решившись еще примкнуть к социалистам, он мучительно страдал от своего политического одиночества. И вот теперь, не только находясь в рядах социалистов, но даже приобретя огромное влияние среди них, он не менее остро ощущал свою беспомощность. Вернее, беспомощность всего социалистического движения, не имеющего единой политической линии, единой организации, оказавшегося неспособным в критический момент возглавить рабочий класс и дать ему ясную перспективу борьбы за социализм.

И все же иногда Жорес чувствовал удовлетворение, понимая свою глубокую правоту. Особенно радостно ему было узнавать, что его поддерживают люди, с авторитетом которых он очень считался. Как-то в это время он получил письмо из Германии. Наиболее известный из тогдашних марксистов, лидер германской социал-демократической партии Карл Каутский писал ему: