Речь Жореса стала известна всей стране. Социалисты издали ее отдельной брошюрой и она распространялась в огромном количестве экземпляров. Словно в отместку, Жеро-Ришара приговорили к максимальному наказанию; год тюрьмы и три тысяча франков штрафа. Но здесь как раз освободилось в одном из парижских округов депутатское место, и социалисты выдвинули Жеро-Ришара. Народ выбрал его, и по закону журналиста пришлось выпустить из тюрьмы Сент-Пелажи. Выступление Жореса достигло своей цели. Более того, когда через несколько дней Казимир-Перье ушел в отставку с поста президента, стало ясно, что социалисты одержали крупную политическую победу, выгнав из Елисейского дворца основного виновника «злодейских» законов силой могучего красноречия Жореса.

Невозможно подробно рассказать о всех выступлениях Жореса в те годы, их так много. Время требовало от социалистов большой активности. Ведь массовое разочарование в буржуазной республике влекло к социализму широкие массы. И очень важно было, чтобы социализм представляли перед ними достойные, самоотверженные, талантливые люди. Таким и был Жан Жорес. В это время он работает как вол. Конечно, он был виртуозом импровизации. Но Жорес презирал скороспелую риторику буржуазных ораторов. Он серьезно, тщательно трудился, готовясь к своим речам. Одновременно он регулярно пишет статьи в «Птит репюблик». Продолжает сотрудничать в «Депеш де Тулуз», где он вел тогда серьезную полемику с Бернаром Лавернем по вопросу о коллективизме. Он не был формально членом гэдистской Французской рабочей партии, но в сентябре 1894 года Жорес присутствует на конгрессе этой партии в Нанте. Уже в эти годы он становится крупнейшей фигурой французского социалистического движения. Поль Лафарг в начале 1894 года писал Ф. Энгельсу: «Это не мы помогли Жоресу занять его место; он занял его сам, и он является одним из наиболее авторитетных ораторов палаты. До сих пор его действия… были полезны благодаря его манере представлять социализм. Он сделал возможным его проникновение в круги, где мы не имели бы успеха».

А как Энгельс относился к Жоресу? Крайне интересно и важно знать мнение самого авторитетного из живших тогда марксистов.

Вот слова, написанные Энгельсом в последние годы жизни:

«Я думаю, что у него честное намерение сделаться настоящим социалистом, но… жажда подвигов у этих неофитов прямо пропорциональна их непониманию вещей, а последнее у Жореса очень велико».

«Жорес действительно полон доброй воли… но ему необходимо дальнейшее изучение экономических вопросов».

«Жорес стоит на верном пути. Он учится марксизму, и не следует его слишком торопить. И он уже сделал довольно большие успехи, гораздо больше, чем я мог ожидать».

Конечно, Жоресу понадобилось немало времени, немало раздумий, сомнений, колебаний, прежде чем он нашел этот верный путь. Но тем тверже и увереннее он пошел по избранной стезе. Он нашел смысл существования, без чего жизнь представлялась ему невозможной. С точки зрения его здравомыслящих родственников, он совершил поступок непрактичный, нелепый, предпочтя реальным выгодам, которые сулила ему так блестяще начавшаяся карьера, химеру социализма. Они считали это безумием и глупостью. Благородство его души и вытекавшее из нее естественное мужество и самоотверженность оказались недоступны пониманию этих заурядных буржуа.

Казалось, Жан избрал трудное, неблагодарное поприще. Но, только действуя на этом опасном и полном неожиданностей пути, он мог быть счастлив, ибо он не представлял себе счастья без возвышенной и благородной деятельности.

Жорес уже зрелый человек. Сформировались его взгляды, его убеждения, его нравственность, его человеческая сущность. Во всем этом оказалось немало противоречий. Какое сложное сочетание различных качеств воплотилось в его облике! Но ведь иначе в жизни и не бывает. Бывают лишь примитивно упрощенные изображения людей, нарисованные только одной краской. Такие образы, создаваемые чрезмерно старательными жизнеописателями великих людей, в конечном счете только унижают их, превращают в тень, нереальную, оторванную от жизни, в безжизненное отражение, в лубочный искусственный портрет, не вызывающий никаких чувств! Жоресу повезло в том, что из него просто невозможно сделать такую механическую куклу. Слишком яркая самобытная личность, слишком контрастная по сочетанию достоинств и недостатков, не поддается упрощению и схематизации. Его блестящие достоинства, его исключительная нравственная сила сочетаются с неожиданной слабостью, а его честность так ярко выделяется на фоне разложившегося и фальшивого мира, в котором он жил и боролся, что все это создает неповторимое своеобразие большого и сложного человека, достойного любви и преклонения, даже но мнению его злейших врагов.

А каков он был в жизни? Узнали ли бы мы его, если бы силой необычайного воображения вдруг перенеслись в этот далекий мир чужой страны, чужой эпохи? Смогли ли бы мы сразу разглядеть его в толпе депутатов палаты или в кругу его друзей и единомышленников? Конечно, мы знаем его по фотографиям. Мы можем воссоздать его образ, собрав многочисленные свидетельства современников. Но это не заменит реалистического портрета, который можно сделать только с натуры, и это под силу лишь великому художнику, и вот перед нами портрет молодого трибуна, написанный рукой мастера, копировать который, излагать своими словами было бы нелепо. Раскроем «Воспоминания» Ромена Роллана:

«…Жар политических страстей, клокотавший в те времена в артериях Франции, зажег во мне интерес к зрелищам Форума. Я начал усердно посещать важнейшие заседания парламента, В лучезарном ореоле первых успехов выступал Жорес: он вел в атаку свое войско — дисциплинированное, бдительное, жизнерадостное, уверенное в победе — социалистическую партию. Большой, сильный, с внешностью и манерами простолюдина, бородатый и краснощекий, с крупными, мясистыми чертами лица, небрежно одетый, излучая радость жизни и борьбы, он поднимался тяжелым быстрым шагом по ступенькам трибуны и прежде всего жадно вливал в себя большой стакан красного вина. Голос у него был громкий, очень высокий, почти пронзительный, утомляющий; он мог бы говорить вдвое тише, и все равно его бы услышали в задних рядах трибун; но чувствовалось, что ему доставляет удовольствие говорить в полный голос, и он, не уставая, произносил на высоких нотах всю речь, даже если она длилась полтора-два часа! И все это время глотая стакан за стаканом. У него был очень сильный южный акцент, но не напевный и забавный, как у марсельцев, а тяжеловесный тарнский выговор южан и горцев. Он начинал свою речь монотонно, будто читал проповедь, в середине фразы голос поднимался, к концу падал. Он постоянно отклонялся от обсуждаемой темы, впадая в риторические красоты, и питал слабость к образам из сферы материалистического пантеизма: образам смерти, земли, в которой растворяется наша плоть. Но в нем впечатляло спокойствие и умение владеть собой. Он выступал без всяких записей, и никакие реплики с мест не могли нарушить ход его мыслей. Как раз наоборот: любая реплика только стимулировала его мысль, подстегивала и вдохновляла его. С той минуты, как он воодушевлялся или раздражался (впрочем, никогда не теряя самообладания), он начинал говорить необъятными периодами; они катились, словно раскаленные пушечные ядра; слова били ключом, пламенные, неожиданные, и вдалбливали его мысли даже в самые враждебно настроенные умы. Быстро парируя удар противника, он играл с ним, как большой кот с мышью: ласкал его, заставлял под хохот аудитории прыгать то вправо, то влево и под конец резким, тяжелым ударом лапы укладывал его наповал. Впрочем, он отнюдь не производил впечатление злого человека, даже когда грозил близким возмездием. Большой, могучий, жизнерадостный, великодушный, искусный дипломат, он был похож на Дантона; такие, как он, протягивают руку поверженным противникам, но ради торжества своего дела готовы на все и подчас любят встать в красивую позу.

…В те времена я был очень далек от политических партий. И не питал достаточно глубокого доверия к социалистам. Но мне казалось, что будущее принадлежит им, потому что их идеи были и будут разумны».