Жорес предложил дополнить проект закона такой статьей: «Все политические деятели, министры, сенаторы, депутаты, которые будут торговать своим мандатом, брать взятки и участвовать в нечестных финансовых делах, или будут фигурировать в административных советах компаний, осужденных органами юстиции, или восхвалять указанные действия в прессе или устных заявлениях перед одним или несколькими лицами, будут рассматриваться в качестве лиц, вызывающих акты анархистской пропаганды».
Обосновывая свое предложение, Жорес показал затем, что Панама и последовавший за ней новый скандал, связанный с компанией Южных железных дорог, свидетельствуют об анархии самого буржуазного общества, в котором царит моральный упадок и хаос. Он доказывает, что ничто другое не может в такой степени возмутить сознание, ожесточить, вызвать решимость безнадежности, породить акты анархистского террора, как примеры продажности тех, кто стоит у власти. Жорес бьет врага его собственным оружием. Он берет определение анархии, сформулированное премьер-министром Шарлем Дюпюи, и путем остроумного логического анализа и толкования основных тезисов этого определения доказывает, что ответственность за возникновение и действия анархизма несут общественные силы, представляемые такими людьми, как сам Дюпюи. Анархия, утверждает председатель совета министров, — «это прежде всего презрение ко всякой власти».
— Прекрасно! — восклицает Жорес. — Я хочу спросить его, если политические деятели замешивают парламент, национальное представительство в скандалы, в грязные дела, компрометируя таким образом это представительство, которое при республике служит олицетворением всякой власти; я его спрашиваю: разве в таком случае эти люди не подрывают в сознании людей уважение ко всякой власти?..
Вопрос Жореса вызывает крики: «Правильно! Очень хорошо!» — и покрывается аплодисментами. Но оратор уже переходит к следующей формуле Дюпюи: «Анархизм — это презрение к всеобщему избирательному праву».
— Я вновь спрашиваю его: если те, кто, получив от всеобщего голосования мандат для защиты интересов страны, ее благосостояния, ее чести от происков финансистов, вместо этого становятся их сообщниками, клиентами этих подозрительных финансистов, не оказываются ли они теми самыми людьми, которые подрывают уважение к всеобщему избирательному праву?
Жорес вновь и вновь возвращается к Панаме. Он показывает, что вспышка анархистского террора закономерно последовала за панамским скандалом.
— Неужели вы думаете, что кто-либо мог остаться не взбудораженным этой аферой, в течение полугода волнующей всю страну и палату? Страна вдруг узнала, что из уплаченных ею сотен миллионов почти две трети были преступным образом расхищены; она узнала, что эта капиталистическая и финансовая вакханалия подкупов находилась в тесном соседстве с государственной властью, что парламент и финансовые дельцы шушукались между собой, действовали заодно. Неужели вы думаете, что это не произвело впечатления? Страна вдруг узнала, что министры предаются суду, что, несмотря на их гордое отрицание перед парламентом и следственной комиссией, всплыли наружу убийственные факты и произнесены сенсационные судебные приговоры! Перед следственной комиссией палаты одни предстали с высоко поднятой головой, другие лепетали несвязные слова. Бурбонский дворец оказался в глазах публики чуть ли не уголовным притоном! Власть имущие должны были из своих ярко освещенных салонов явиться в угрюмые коридоры суда! Как в калейдоскопе смешиваются все цвета, так в этом головокружительном хороводе событий сливались воедино цвета парламента и исправительной тюрьмы!
Неужели вы думаете, что это прошло бесследно? Вспомните прекрасные слова древнего поэта: пыль — сестра грязи! И вы увидите, что вся эта горячая пыль анархистского фанатизма, ослепившая некоторых жалких людей, является родной сестрой грязи капитализма и политиканства.
Стремительный поток красноречия Жореса захватывает даже противников социализма. Он, как художник, рисует картину разложения буржуазии и уверенно сажает ее на скамью подсудимых, приготовленную для социалистов. Строгой логикой Жорес увлекает разум слушателей, красками и образами — их чувства. Его речь поразительно гармонична, и политическая декларация превращается в его устах в художественное произведение, исполняемое великим артистом.
В заключение он вновь обращается к убедительному обоснованию внесенного им предложения и заканчивает речь блистательным по форме и глубоким по социальному анализу образом:
— Если вы желаете сурового подавления анархистов, то будьте столь же суровы в подавлении тех, кто дает взятки политическим деятелям, и тех, кто берет эти взятки. Покажите стране в назидание новому поколению, а также будущим депутатам, покажите на ясном тексте закона, что между продажным, преступным политиком и возмутившимся анархистом имеется необходимая связь, что они являются моральными соучастниками и должны караться сообща. В тот день, когда один и тот же корабль увезет в ссылку, в страну болотной лихорадки, продажного политика и анархиста-убийцу, они завяжут между собой разговор; они оба окажутся двумя дополняющими друг друга аспектами одного и того же социального строя!
Конечно, внося свое вызывающее и разоблачающее дополнение к «злодейскому» закону, Жорес не рассчитывал на его принятие в палате, где панамисты и люда, родственные им по духу, составляли большинство. Это был акт политической борьбы, рассчитанный полемический ход, очередной удар социалистического лидера по буржуазной системе. С парламентской трибуны Жорес обращался не столько к сидящим в зале, сколько к народу, к людям заводов и полей. И тем не менее сила его красноречия была такова, что дополнение Жореса было отвергнуто большинством всего в один голос! Значит, кроме социалистов, за него проголосовало много депутатов буржуазных партий, захваченных в плен его всепобеждающим красноречием. А по поводу большинства в один голос кто-то из депутатов бросил остроумную реплику:
— Это голосовала Панама!
Речь Жореса произвела впечатление на всю страну. И это впечатление оказалось таким, что через три дня после голосования на трибуну неожиданно поднялся председатель совета министров Дюпюи и объявил о закрытии сессии парламента. Он пояснил, что палата «пришла в такое нервное состояние, которое может оказаться опасным».
После окончания сессии Жорес с женой и пятилетней дочкой, как обычно, отправился в Бессуле. Здесь он провел лето. Нельзя сказать, чтобы он наслаждался полным покоем. Часто его просили приехать в Кармо, где в жизни рабочих, шахтеров и стекольщиков возникали одна за другой трудности, которые Жорес давно уже воспринимал как свои собственные, личные дела. Это место стало для него родным. Здесь он черпал силу и вдохновение, убежденность, терпение и настойчивость, столь необходимые ему в гуще политических битв, наполнявших теперь всю его жизнь. Конечно, он и отдыхал, возрождаясь в близости к природе, всегда внушавшей ему поэтическую радость. Незаметно подходила осень. В октябре надо возвращаться в Париж. Возобновлялась сессия парламента. Но ему предстояло еще одно важное и нелегкое дело, к тому же довольно каверзное. Но разве он мог уклониться от какого-либо подобного дела? Струсить или уйти в кусты? Он был просто не способен отсиживаться в тылу во время боя. Нет, это был один из таких солдат, которые при штурме вражеской крепости бросаются в самые трудные и опасные места, Но они-то и обеспечивают успех штурма. Так вот, ему предстояло выступить в качестве адвоката на судебном процессе, явившемся очередным эпизодом в беспощадной войне социалистов против Казимира-Перье.
После убийства президента Сади Карно на его место был избран именно этот человек, олицетворявший самое гнусное в истории французской буржуазии. Казимир-Перье представлял династию ростовщиков и мошенников, оставивших ему состояние в 40 миллионов, нажитых беззастенчивым грабежом народа. И вот после панамского скандала на высший государственный пост попал человек, воплощавший грязь Панамы. Это был реванш «шекаров», которые не только вышли сухими из воды, но получали теперь, после избрания Казимира-Перье, злорадное удовольствие плевать на общественное мнение.
