Эндрю взбежал в комнату Колина и обнаружил, что под кровать закатился апельсин и на полу рассыпаны крошки от круассанов. Если даже столь умеренное «свинство» привело миссис Филби в негодование (но неужели она до сих пор не привыкла?), то что она скажет, когда увидит ванную комнату, которую Юлия и Сильвия обычно оставляли практически в идеальном порядке?
— Господи! — воскликнул Эндрю и помчался проверить, что сделали с ванной французы. Он собрал раскиданные полотенца, расставил как мог флакончики и баночки и проинформировал миссис Филби, что она теперь может войти, там осталась только вода на полу.
Эндрю и Фрэнсис сидели за столом, когда появился Вильгельм Штайн, доктор философии и эксперт по антикварным книгам. Он сразу поднялся к Юлии, не заглядывая в кухню, потом спустился и встал в дверях с улыбкой, несколько церемонный, обаятельный пожилой джентльмен — такой же безупречный, как Юлия.
— Не думаю, что вам будет просто понять, какое воспитание получила Юлия. Теперь она стала его жертвой — да, именно жертвой, потому что, по моему мнению, именно воспитание сделало ее в значительной степени не приспособленной к тому миру, который ее окружает.
Он, как и Юлия, говорил на идеальном английском, и Эндрю сравнивал его хрестоматийные обороты речи с эмоциональным, обрывочным, богатым на восклицания французским языком, который слушал вчера полночи.
— Прошу вас, присаживайтесь, доктор Штайн, — сказала Фрэнсис.
— Разве мы знакомы не достаточно давно для того, чтобы называть друг друга Фрэнсис и Вильгельм? Думаю, что достаточно, Фрэнсис. Но я не присяду, поскольку должен привезти врача. Я на машине. — Он повернулся, чтобы уходить, но задержался, чувствуя, по-видимому, что не сумел в полной мере донести свою мысль.
— Молодые люди в этом доме — я исключаю вас, Эндрю, — порой ведут себя весьма…
— Грубо, — подсказал Эндрю. — Шокирующие типы.
Он говорил с преувеличенной суровостью, и доктор Штайн легким кивком и улыбкой дал понять, что он принимает игру Эндрю.
— Должен сказать, что в ваши годы я тоже был шокирующим типом. Я был… беспутным. И грубым. — От воспоминаний Штайн поморщился. — Возможно, мой нынешний облик заставит вас сомневаться в этом. — И он снова улыбнулся, забавляясь тем, какой контраст являла нарисованная им картина и он сам, стоящий в раме дверного проема с одной рукой на серебряном набалдашнике трости, вторая вытянута вперед в призыве: «Да, смотрите на меня». — Да, в моем нынешнем облике трудно разглядеть то, что… Я вращался в среде берлинских коммунистов со всеми вытекающими отсюда последствиями. Со всеми вытекающими последствиями, — подчеркнул он. — Да, так и было. — Он вздохнул. — Мне представляется, что никто не станет спорить с тем, что немцы склонны впадать в крайности. Если только сами немцы возразят! Ну, во всяком случае Юлия фон Арне была одной крайностью, а я другой. Иногда я развлекаюсь, представляя, что бы я двадцатилетний сказал о юной Юлии. Мы вместе с ней над этим смеемся. Что ж, ключ от дома у меня имеется, и я сам открою дверь, когда привезу врача.
В августе в дом пришел некий Джейк Миллер, который прочитал шутливый очерк Фрэнсис, посвященный ставшим необыкновенно популярными в те годы восточным учениям: йога, «Книга перемен» Махариши и тому подобное. Главный редактор предложил в период летнего затишья напечатать что-нибудь забавное, а в результате в «Дефендер» позвонил Джейк Миллер и попросил Фрэнсис о личной встрече. Любопытство сказало за нее «да», и вот он оказался в гостиной — крупный, безостановочно улыбающийся мужчина с дарами — мистическими книгами. Улыбки безграничной любви, мира, доброй воли вскоре станут обязательным атрибутом всякого хорошего человека — или следует сказать «всякого молодого и хорошего человека»? — и Джек был предвестником, хотя и не молодым: разменял уже пятый десяток. Он прибыл в Лондон из Америки, чтобы протестовать против войны во Вьетнаме. Фрэнсис внутренне смирилась с тем, что ей предстоит выслушать лекцию, но Миллера привела к ней не политика. Он видел в ней единомышленника в области мистического опыта.
— Но я написала очерк в шутку, — возражала Фрэнсис, на что он улыбался и говорил:
— Я-то понимаю, что вы были вынуждены скрывать свои мысли за иронией, а на самом деле вы таким образом общались с теми, кто вас понимает.
Джейк также утверждал, что у него масса различных способностей, например, что он умеет взглядом разгонять облака. (Как ни странно, но когда Фрэнсис подошла к окну, то увидела, что быстро бегущие облака действительно истончаются и исчезают.)
— Это просто, — говорил Миллер, — даже для неразвитых людей.
Еще он понимает язык птиц, рассказывал американец, и общается с близкими по духу людьми при помощи экстрасенсорики. Фрэнсис хотела было объяснить, мол, из этого следует, что она не является близкой ему по духу, ведь Джейку пришлось звонить ей по телефону, вместо того чтобы просто направить мысленное послание, однако их беседа — которая и забавляла ее, и раздражала — была прервана появлением Сильвии. Она пришла с каким-то сообщением от Юлии, но Фрэнсис так и не суждено было получить его. На Сильвии был надет жакетик с рисунком в виде знаков зодиака, купленный только потому, что подходил ей по размеру (она была такой тщедушной, что найти одежду на нее было очень трудно; этот жакет ей купили в детском отделе). Улыбающееся лицо окаймляли два жидких хвостика. Его и ее улыбка встретились и слились, и через миг Сильвия весело болтала с этим новым добрым и приветливым человеком, а он просвещал девушку относительно ее гороскопа, гадания по «Ицзину» и рассказывал об ее вероятной ауре. Вскоре любезный американец уже сидел на полу и бросал для нее стебли тысячелистника, и прочтение результатов гадания произвели на Сильвию такое впечатление, что она пообещала Миллеру купить и изучить всю необходимую литературу. Перспективы и возможности, о которых она раньше и не подозревала, заполнили всю ее сущность, словно до этого там было пусто, и эта девочка, которая почти никогда не покидала дом без Юлии, теперь уверенно вышла в сопровождении Джейка из Иллинойса, чтобы купить просветительские трактаты. Вернулась Сильвия, по ее меркам, очень поздно. В одиннадцатом часу она взбежала по лестнице к Юлии, которая встретила ее с протянутыми для объятий руками, но руки упали и сама Юлия тяжело опустилась на стул при виде девочки, охваченной таким возбуждением, на которое, казалось, ее организм в принципе не был способен. Юлия слушала, как тараторит Сильвия, в молчании, и это молчание стало наконец таким тяжелым и осуждающим, что девушка остановилась.
— Сильвия, дитя мое, — сказала Юлия, — и откуда же ты набралась всей этой ерунды?
— Но, Юлия, это не ерунда, правда. Я объясню, послушайте…
— Это полная ерунда, — отрезала Юлия, поднимаясь и поворачиваясь к девочке спиной. Она собиралась сварить кофе.
Но Сильвия этого не знала. Она увидела только холодную, отвергающую ее спину и разрыдалась. Не знала бедняжка и того, что глаза старой дамы тоже полны слез. Юлия боролась с собой, чтобы не заплакать. Как же так, почему это дитя, ее дитя, предало ее? — вот что она чувствовала. Между ними двумя, между старой женщиной и ее юной подопечной, ребенком, которому она отдала все свое сердце без остатка, причем впервые в жизни (да, так казалось теперь Юлии), встали подозрения и обида.
— Но, Юлия… Но, Юлия…
Юлия не оборачивалась, и Сильвия убежала вниз, бросилась на свою кровать и рыдала так громко, что Эндрю услышал и пришел к ней. Она рассказала ему, что произошло, и он сказал:
— Хватит плакать. Все это и выеденного яйца не стоит. Я пойду и поговорю с бабушкой.
Он так и сделал.
— Кто вообще такой этот человек? Почему Фрэнсис впустила его?
— Ты говоришь так, будто он вор или шарлатан.
— Он и есть шарлатан. Бедняжке Сильвии совсем голову задурил.
— Знаешь, бабушка, все эти вещи — йога и все такое, — они сейчас повсюду. Ты ведешь несколько замкнутый образ жизни, а то бы тоже слышала о них. — Эндрю говорил с нарочитой веселостью, хотя удрученное лицо Юлии встревожило его. Он отлично понимал, какова истинная причина ее горя, но решил не затрагивать глубин, а оставаться на поверхности. — И Сильвия так или иначе столкнулась бы со всем этим в школе, ты не смогла бы спрятать ее от того, что происходит вокруг. — А про себя Эндрю думал, что ведь он и сам каждое утро читает свой гороскоп (хотя и не верит в него); у него даже была мысль сходить к ясновидящей и узнать свою судьбу. — Думаю, ты напрасно приняла это так близко к сердцу, — решился он выразить свое мнение и увидел, что Юлия наконец кивнула и потом вздохнула.
