Фрэнсис пыталась вспомнить, какой она была тогда, в те годы: располневшая, задавленная тревогами, с двумя маленькими детьми, которые вечно цеплялись за мать, залезали на нее, сражались за место на ее коленях.

— И что ты во мне видел, хотела бы я знать?

Гарольд помолчал.

— Всё. Джонни — тогда он был для меня героем. А ты была его женой. Вы были такой удивительной парой, я завидовал вам обоим и завидовал Джонни. И ваши мальчики — у меня ведь еще не было своих детей. Я хотел быть как ты.

— Как Джонни.

— Это трудно объяснить. Вы были как… святое семейство. — Гарольд засмеялся и взболтнул в воздухе руками и ногами, а потом сел на краю кровати, потянувшись в молочно-лунном свете, и сказал: — Ты была прекрасна. Невозмутимая… безмятежная… ничто не могло нарушить твой покой. А ведь я понимал, что Джонни не был самым легким в… Я, конечно, не критикую его.

— Отчего же? Я-то его критикую. — Неужели она решится разрушить его мечту? Нет, невозможно. Но: — Ты догадывался, как сильно я ненавидела Джонни в то время?

— Ну, все мы порой испытываем ненависть к самым близким нам людям. Взять хотя бы Джейн… иногда она была невыносима.

— Джонни был невыносим постоянно.

— Но зато какой герой!

Фрэнсис сидела, обхватив Гарольда одной рукой за шею, чтобы быть как можно ближе к бьющей из него жизнеутверждающей энергии. Грудью она касалась его плеча. Этой ночью собственное тело нравилось ей как никогда раньше, потому что оно нравилось ему. Полные тяжелые груди, и ее руки — да, она согласна, они прекрасны.

— Когда я увидел в комнате Джонни, то подумал, а вместе ли вы до сих пор или…

— Боже праведный, нет! — И Фрэнсис отодвинулась от него — телом, душой и даже симпатией, но всего лишь на один миг. — Как тебе могло прийти такое в голову? — Хотя, конечно, откуда Гарольду знать… — Ладно, оставим Джонни, — сказала она. — Давай, иди ко мне поближе. — Она легла, и он вернулся на кровать, лег рядом, улыбаясь.

— За всю жизнь я никем не восторгался больше, чем этим человеком. Для меня он был кумиром, даже богом. Товарищ Джонни. Он был гораздо старше меня… — Гарольд приподнял голову, чтобы взглянуть на Фрэнсис.

— То есть и я гораздо старше тебя.

— Нет, сегодня ночью это не так. Когда я впервые встретил его — на каком-то митинге это было, в моей жизни все шло наперекосяк. Я был совсем еще зеленым мальчишкой. Завалил экзамены. Мои родители сказали: «Если ты коммунист, то чтобы духу твоего в нашем доме не было». А Джонни был добр ко мне. Стал мне вместо отца. И я решил оправдать его доверие.

Фрэнсис пришлось напрячь мышцы горла, но сдерживала она смех или слезы, не было ясно.

— Я нашел комнату в доме одного из товарищей. Снова сдал экзамены. Некоторое время работал учителем; вступил в профсоюз… но смысл не в этом, а в том, что все это произошло только благодаря Джонни.

— Ну, что я могу на это сказать? В этом смысле он молодец. Но и ты молодец тоже.

— Если бы я тогда знал, что когда-нибудь смогу оказаться с тобой в одной постели, обнять тебя, то, наверное, сошел бы с ума от радости. Жена Джонни в моих объятиях!

Они снова занялись любовью. Да, то была любовь, дружеская, даже немного эротическая, но рядом булькал смех — неслышный для него, но отчетливо различаемый ею.

Они заснули, под утро проснулись. Должно быть, Гарольду привиделся дурной сон, потому что он пробудился разом и лежал на спине, обнимая Фрэнсис, но словно говоря этим объятьем: «Подожди». Наконец он сказал тоскливо:

— Тяжелый удар это был, ну, то, что рассказывал Сакс.

Фрэнсис решила оставить его слова без ответа.

— Признай, для тебя это тоже было шоком.

Тут уж она молчать не могла.

— А в газетах? — проговорила она. — Сколько было газетных статей? На телевидении. По радио. Чистки, лагеря. ГУЛАГ. Убийства. Уже столько лет.

Воцарилось долгое молчание.

— Да, — сказал Гарольд наконец, — только я не верил ничему. То есть кое-чему, конечно, верил… но чтобы в таких масштабах — то, что Сакс рассказал нам.

— Как можно было не верить?

— Наверное, я просто не хотел.

— Вот именно. — И потом у нее невольно вырвалось: — А ведь спорю на что угодно, мы не слышали еще и половины всего.

— Почему ты так говоришь? Ты как будто довольна собой.

— Возможно, что и так. Я оказалась права, хотя много лет мои слова отметались как бессвязный лепет. Отметаются до сих пор, — сказала Фрэнсис.

Теперь была его очередь прийти в уныние. Но она продолжала:

— Я не соглашалась с Джонни. Только в самые первые дни, а потом…

Она не договорила то, что уже висело на кончике языка: «Когда Джонни вернулся из Испании». Ведь он не ездил туда. И она не сказала другое: «Когда я увидела, какой он лживый лицемер». Потому что лжецом его назвать нельзя. Джонни верил каждому своему слову.

— Меня увлекла вся эта романтика. Мне было девятнадцать. Но долго это продлиться не могло.

Гарольду не нравилось то, что он слышал, очень не нравилось, и Фрэнсис замолчала, прижалась к нему. Его боль причиняла боль и ей, они уже настолько сблизились.

Они долго лежали в полудреме. За окном уже был в полном разгаре жаркий день, с шумом проезжали машины.

— Выходит, что все было напрасно, — сказал Гарольд наконец. — Все было… ложь и болтовня. — В его голосе слышались слезы. — Бессмысленно. Столько усилий… столько людей погибло ни за что. Хороших людей. Никто не убедит меня, что они не были хорошими. — Пауза. — Не хочу делать на этом особый акцент, но ради Партии мне пришлось принести такие жертвы! И все понапрасну.

— За исключением того, что товарищ Джонни все же вдохновил тебя на великие дела.

— Не издевайся.

— А я не издеваюсь. Я хочу поставить Джонни хотя бы один плюсик. По крайней мере для тебя он сумел сделать что-то полезное.

— Я пока еще не сумел все осознать. Даже не начал.

И поэтому они лежали рядом на кровати, пока Гарольд прощался со своими мечтами — с такими дорогими ему, заветными мечтами. Фрэнсис думала: «Может, я и вправду очень эгоистична, как утверждает Джонни. Гарольд сейчас думает о золотом будущем человечества, отложенном только что на неопределенное время, а я думаю только о том, что было вычеркнуто из моей жизни». Боль от осознания потери была невыносима. Сладкое теплое тело мужчины, спящего в ее объятиях, его губы на ее щеке, нежная увесистость мужских яичек, восхитительная гладкость…

— Пойдем позавтракаем, — предложил Гарольд. — А то я боюсь, что расплачусь.

Они в молчании съели завтрак в маленькой гостиничной столовой и вышли на улицу. Кладбище в дневном свете выглядело заброшенным и непривлекательным. Чудо прошлой ночи могло с минуты на минуту превратиться в сентиментальный пафос, если они не покинут это место немедленно. И они уехали. Днем, лежа на травянистом холме, Гарольд сказал Фрэнсис, что место, где они сейчас находятся, точка посреди мягко катящихся волн пейзажа, является самой серединой Англии, ее сердцем. И потом расплакался (Фрэнсис понимала его всей душой), этот крупный мужчина расплакался, уткнувшись лицом в руку, на траве, он плакал об утраченной мечте, а она думала: «Мы так подходим друг другу, но вместе больше не будем». Это было не начало чего-то, а конец — для него. И для нее тоже: «Что я делаю здесь, в сердце Англии, с мужчиной, который рыдает не обо мне?»

В конце дня Фрэнсис попросила Гарольда высадить ее где-нибудь, откуда она могла бы взять такси, потому что появиться вместе с ним дома, перед ревнивыми, голодными глазами, она не могла. Они поцеловались, оба полные сожалений. Он посадил ее в такси, и они разъехались в разные стороны.

Фрэнсис легко взбежала по лестнице, переполняемая энергией от недавних занятий любовью, и пошла прямо в ванную, боясь, что от нее пахнет сексом. Потом она отправилась к Юлии и постучалась, и встала в дверях, ожидая пристальной инспекции — которая и состоялась. Потом, поскольку инспекция эта была не враждебной, а доброжелательной, Фрэнсис села и молча улыбнулась свекрови, и губы ее в улыбке подрагивали.