В 1929 году Бернар Грассе получил по почте рукопись под названием «Давид Гольдер», прочитал, пришел в восторг и решил ее немедленно напечатать. Собравшись заключить с автором договор, издатель обнаружил, что, опасаясь неудачи, автор не сообщил ни своего имени, ни своего адреса, поставив только номер почтового ящика. Тогда Грассе поместил в газетах небольшое объявление, приглашая таинственного писателя в редакцию, чтобы с ним познакомиться.

Когда несколько дней спустя перед Грассе появилась Ирен Немировски, он не сразу поверил, что молодая, жизнерадостная, холеная женщина, прожившая во Франции всего-навсего десять лет, и в самом деле автор блестящего, дерзновенного, жестокого романа, поражающего мастерством. Романа писателя, достигшего творческой зрелости. Восхищаясь, но вместе с тем сомневаясь, он долго ее расспрашивал, желая убедиться, что молодая женщина не взяла на себя роль подставного лица, заменив какую-нибудь знаменитость, пожелавшую остаться в тени.

После появления «Давида Гольдера» Ирен Немировски сразу сама стала знаменитостью, ею восхищались такие не схожие между собой писатели, как еврей Жозеф Кессель и Робер Бразийяк, крайне правый монархист и антисемит, отдавший должное чистоте прозы молодой романистки, появившейся в мире французской литературы. Ирен Немировски родилась в Киеве, но французский язык знала чуть ли не с младенчества от гувернантки-француженки. Она бегло говорила на русском, польском, английском, баскском, финском, понимала идиш, следы которого чувствуются в «Собаках и волках», написанных в 1940 году.

Шумный литературный успех не вскружил голову Ирен Немировски. Она скорее была удивлена, что «Давид Гольдер», которого она сама называла без ложной скромности «маленьким романом», удостоился стольких похвал. 22 января 1930 года она писала своей подруге: «Неужели вы могли предположить, что я способна позабыть старых друзей из-за книжки, о которой поговорят две недели, а потом позабудут, как забывают все в Париже?»

Ирен Немировски родилась 11 февраля 1903 года в Киеве, в местах, которые в наши дни называют «идишланд». Семья ее отца, Льва Немировского (по-еврейски его звали Арье), происходила из украинского города Немирова, одного из главных центров хасидизма XVIII века, а сам он имел несчастье родиться в 1868 году в Елисаветграде, где с 1881 года начались и продолжались не один год еврейские погромы. Семья Немировских разбогатела на торговле зерном, и Лев немало поездил по стране, прежде чем добился успеха в сфере финансов, нажил капитал и стал одним из самых богатых банкиров России. На его визитной карточке можно прочитать: «Лев Немировский, президент совета коммерческого банка Воронежа, управляющий банком Московского союза, член совета частного коммерческого банка Петрограда». Он купил просторный дом на киевских холмах, на спокойной улице среди садов и лип.

Ирен воспитывалась добрыми заботами своей гувернантки и получила превосходное образование у прекрасных учителей. Однако ее родители мало интересовались семейным очагом, и девочка росла несчастным и одиноким ребенком. Отец обожал ее, ею восхищался, но жизнь свою делил между деловыми разъездами и игрой в казино, где проигрывал целые состояния. Мать, ее называли Фанни, от еврейского имени Фейга, родила дочь ради того лишь, чтобы порадовать богатого супруга. Однако рождение дочери она восприняла как первую весть об угасании собственной женственности и передала дочь на руки кормилицы. Фанни Немировская (1887, Одесса -1989, Париж) испытывала к Ирен что-то вроде отвращения, девочка никогда не видела ни малейшего знака материнской любви. Мать часами сидела перед зеркалом, оберегая себя от появления морщин, подкрашиваясь, делая массаж, а потом покидала дом в поисках любовных приключений. Она гордилась собственной красотой, с ужасом ловила признаки увядания, пугаясь участи женщин, рассчитывающих на услуги жиголо. И, убеждая себя в собственной молодости, она одевала и причесывала дочь — подростка как маленькую школьницу.

Ирен, предоставленная самой себе во время отпусков своей гувернантки, с головой уходила в чтение, пробовала писать и спасалась от безнадежного отчаяния, взращивая в себе свирепую ненависть к матери. Противоестественная взаимная ненависть матери и дочери займет центральное место в творчестве Ирен Немировски. В «Вине одиночества» мы читаем: «В своем сердце она питала странную ненависть к матери, и эта ненависть росла вместе с ней… Она никогда не говорила «мама», свободно открывая дорогу двум слогам, она с усилием пропускала их сквозь сжатые губы, и ее «мым» походило на короткое ворчанье, которое с усилием и глухой болью вырывалось у нее из сердца». И дальше: «Искаженное гневом лицо матери приблизилось к ее лицу, она увидела блестящие ненавистные глаза, расширенные от ярости и испуга… Господь сказал: «Мне отмщение…» Что ж, тем хуже, я не святая, я не могу ее простить. Погоди, погоди немного, и ты поймешь! Ты заплачешь от меня, как я рыдаю по твоей милости!.. Погоди еще немного!»

Эта месть осуществилась с появлением «Бала», «Иезавели», «Вина одиночества».

Свои самые впечатляющие произведения Ирен Немировски замыкает рамками русско-еврейской среды. В «Собаках и волках» она описывает купцов первой гильдии, они одни среди евреев имели право жить в Киеве, где указом Николая 1 евреям было жить запрещено.

Ирен не отрекалась от еврейской среды Восточной Европы, в лоне которой продолжали жить ее дед и бабка (Яков Маргулис и Белла Щедрович), ее родители, несмотря на то что, составив себе состояние, они несколько от нее отдалились. Но в глазах писательницы финансовые операции и накопление капиталов в результате таковых выглядело занятием постыдным, при том что оно не имело никакого отношения к девочке-подростку, привыкшей к образу жизни богатых буржуа.

Описывая социальное возвышение евреев, писательница усваивает антисемитские предрассудки своего времени и наделяет своих героев предосудительными с точки зрения современников стереотипами поведения. Под пером Немировски возникают портреты евреев, написанные в самой жесткой и унизительной манере, она созерцает их завороженная ужасом, не отрицая, что разделяет их судьбу. И дальнейшие трагические события станут подтверждением этого ее ощущения.

Сколько ненависти к самой себе открывается в ее описаниях! С головокружительным стремлением к крайностям она усваивает точку зрения, что евреи принадлежат к «низшей расе», обладающей явственными для всех отличительными чертами, хотя, разумеется, использует это понятие не в том смысле, в каком оно сформируется в тридцатые годы и окончательно закрепится в нацистской Германии. Вот черты, характерные для евреев, которые мы встречаем в ее произведениях: курчавые волосы, горбатый нос, влажные руки, крючковатые пальцы и ногти, смуглая, желтоватая или оливковая кожа, близко посаженные черные масляные глаза, тщедушное тело, тугие, черные завитки, бледные щеки, неровные зубы, подвижные ноздри; прибавим к этому еще страсть к наживе, занозистость, истеричность, наследственное умение «сбыть недоброкачественный товар, спекулировать валютой, быть удачливыми коммивояжерами и посредниками при торговле поддельными кружевами или контрабандой…».

Бичуя вновь и вновь «еврейскую сволочь», она пишет в «Собаках и волках»: «Как еврей он болезненнее и живее, чем христианин, реагировал на присущие евреям особенности. Безудержная энергия, зверская — другого определения он подобрать не мог — жажда добиться желаемого, полное пренебрежение к мнению окружающих отложилось у него в голове под этикеткой «еврейская наглость». Как ни покажется странно, но писательница завершает свой роман нотой безнадежной сочувственной верности: «таковы они, мои; вот какая у меня семья». И, внезапно поменяв перспективу, она пишет от имени евреев: «Притворы-европейцы, как же я ненавижу вас! Все, что вы называете успехом, победами, любовью, ненавистью, я называю деньгами! Слово другое, но обозначает то же самое!»