Но их путешествие еще не закончено. Люди Мероэ начинают спускаться по течению реки на тростниковых плотах в поисках острова, где они могли бы основать город. Впереди плывут, окружая плот царицы, самые здоровые и крепкие мужчины и женщины. По берегу медленно бредут стада, ведомые детьми и стариками. Джеберату уносит с собой кусок стелы для закладки будущих храмов. На заре по сверкающей реке медленно скользят десятки плотов, длинные шесты вонзаются в ил.

Каждый день река кажется все шире, по берегам все больше деревьев. Арсиноя, сидя под навесом из листьев, смотрит на новые земли, тщится угадать знак судьбы. Иногда появляются большие плоские острова, вровень с водой, тоже похожие на плоты. «Надо плыть дальше», — говорит Джеберату. В сумерках люди Мероэ останавливаются на плёсах и молят богов: Гора, Осириса, Тота [48] , носителя ока небесного сокола, Ра, владыки горизонта на востоке неба, хранителя врат Туат. Джеберату воскуряет благовония на жаровнях и читает будущее по завиткам дыма. Что-то монотонно поет под барабаны нубийских музыкантов и крутит головой, гремя ожерельями из ракушек каури. Его глаза закатываются, тело выгибается дугой. Тогда он говорит с богом неба, с облаками, с дождем, со звездами. Когда огонь поглощает фимиам, Джеберату берет сажу и мажет ею свой лоб, веки, пупок, пальцы ног. Арсиноя ждет, но Джеберату пока не видит конца путешествия. Люди Мероэ измучены. Ропщут: «Остановимся здесь, мы не можем идти дальше. Стада отстали далеко позади. Наши глаза уже не могут больше видеть». Но каждое утро, на заре, как некогда Аманиренас, Арсиноя приказывает выступать, и народ Мероэ снова восходит на плоты. На носу первого плота, пред балдахином молодой царицы, стоит Джеберату. Его тонкое черное тело облачено в плащ из шкуры леопарда, в руке длинное копье-острога, знак колдовского могущества. Люди Мероэ шепчут, что молодая царица теперь в его полной власти, что он царит даже над ее телом. Она же, сидя в тени навеса из листьев, обратив лицо к бесконечному берегу, вздыхает: «Когда же мы приплывем?» И Джеберату ответствует: «Мы на плоту Гарпократа, подле тебя священный скарабей, на корме Маат, твой кормчий — овноголовый отец богов [49] . Двенадцать денных божеств влекут тебя к месту вечной жизни. Когда твой плот коснется острова зенита, мы прибыли». Это река медленно течет в теле Джеффри во время сна. Народ Мероэ проходит сквозь него, он чувствует взгляды, обращенные к лесистым сумрачным берегам. Пред ними взлетают ибисы. Каждый вечер чуть дальше. Каждый вечер — волхвование прорицателя, его лицо, застывшее в экстазе, и дым фимиама, возносящийся в ночь. Поиск знака среди небесных тел, в чаще леса. В пении птиц, в следах змей на прибрежной грязи.

Однажды в полдень посреди реки появляется остров, заросший тростником, похожий на большой плот. И народ Мэроэ понимает: приплыли. Место, которого они так ждали, здесь, на излучине реки. Конец долгому путешествию, потому что нет больше ни сил, ни надежды — только огромная усталость. На диком острове заложено новое царство Мероэ, с его домами, храмами. Здесь же рождается дочь Арсинои и жреца Джеберату, та, что будет зваться Аманиренас или Кандакой, как ее бабка, умершая в пустыне. Это о ней, плоде союза последней царицы Мероэ и прорицателя Джеберату, грезит сейчас Джеффри. Видит во сне ее лицо, ее тело, чувствует ее магию, видит ее глазами мир, где все только начинается.

Ее лицо, гладкое и чистое, как маска из черного камня, вытянутый череп, профиль нереальной красоты, губы, сложенные в улыбку, высокий взмах бровей, расходящихся от переносицы крыльями, а главное, вытянутые, изостренные глаза, похожие на тело небесного сокола.

Она, Аманиренас, первая речная царица, наследница Египетской державы, рожденная на острове, который стал метрополией нового мира, чтобы народы леса и пустыни объединились под законом неба. Но ее имя звучит уже не на далеком, сожженном и изорванном переходом через пустыню языке. На языке реки она зовется Ойя, она и есть само тело реки, супруги Шанго. Она — Йемоджа, сила воды, дочь Обаталы-Сибу и Одудуа-Осириса [50] . Чернокожие народы Озимири заключили союз с людьми Мероэ. Принесли зерно, плоды, рыбу, ценное дерево, дикий мед, леопардовые шкуры и слоновьи бивни. Люди Мероэ дали взамен свою магию, свою науку. Секрет металлов, гончарное искусство, медицину, знание звезд. Дали тайны мира мертвых. И священный знак солнца и луны, крыльев и хвоста сокола, начертанный на лицах первенцев.

Он видит ее, она смущает его сон. Ойя скользит на носу длинной пироги, держа шест в руках, как балансир. Теперь он узнаёт ее, это точно она, в нем, безумная и немая, блуждающая вдоль речных берегов в поисках пристанища. Она, за которой мужчины подглядывают из тростников, в кого дети бросают камешками, потому что, как говорят, она уносит души на дно реки.

Джеффри Аллен внезапно просыпается. Его тело мокро от пота. Имя Ойя жжет его мозг, словно клеймо. Он бесшумно выскальзывает из-под противомоскитной сетки, идет на веранду. Внизу, в конце невидимого склона, в ночи блестит тело Ойи, сливаясь с телом реки.

Джеффри перестал ходить в Клуб. От старого Мозеса, работавшего на Пристани, он узнал, что у слуха есть имя — имя его преемника, который должен прибыть ближайшим пароходом из Саутгемптона. Его зовут Шексон, он работал в Корнхилле на «Джиллетт», а также на «Сэмюэл Монтегю энд Ко». Все эти подробности стали известны благодаря Сэбину Родсу. Для человека, чуравшегося английского круга Оничи, он был замечательно осведомлен.

Тогда-то May и совершила безумный, отчаянный поступок. Как-то днем, пока Джеффри был в конторе «Юнайтед Африка», отправилась с Финтаном на другой конец города, туда, где над причалами возвышался похожий на форт дом Сэбина Родса с палисадом из кольев и воротами. May назвала себя, держа Финтана за руку. Слева от ворот открылась низкая дверь, и появился Окаво, почти голый. Его лицо в шрамах блестело на свету. Он смерил May взглядом, не выражавшим ничего, кроме безграничной скуки.

— Могу я видеть мистера Родса? — спросила May.

Окаво ушел, ничего не ответив, бесшумный и гибкий, как кошка.

Потом вернулся, впустил May в большой зал, где хранились коллекции. Ставни были по-прежнему закрыты. В полумраке африканские маски, предметы мебели, большие, украшенные жемчугом вазы странно поблескивали. Потом May заметила и самого Сэбина Родса — в шезлонге перед урчавшим вентилятором. Он был опять облачен в свое длинное бледно-голубое одеяние и курил сигару.

May видела его всего один раз, вскоре после своего приезда в Оничу. Ее поразил цвет его лица: в сумраке большого зала лимонно-желтый оттенок резал глаза, контрастируя с иссиня-черным Окаво.

Когда May и Финтан вошли, Родс встал и придвинул им два кресла:

— Располагайтесь, пожалуйста, мадам Аллен.

May была немного удивлена этим нарочито любезным тоном. Сказала:

— Финтан, подожди меня в саду.

— Окаво покажет тебе маленьких котят, которые родились вчера вечером, — добавил Родс. Голос у него был мягкий, но May сразу же обнаружила злобность в его взгляде. Подумала, что он превосходно знает, зачем она пришла.

Снаружи, в саду, слепило солнце. Финтан, следуя за Окаво, обошел вокруг большого дома. На заднем дворе, рядом с кухней, в тени дерева сидела на земле Ойя. Одетая в то же синее миссионерское платье, в котором была на борту «Джорджа Шоттона». Она пристально смотрела в выстланную тряпьем картонную коробку, где трехцветная кошка кормила молоком своих малышей. Не отвела взгляда, когда Финтан приблизился к ней. Ее живот и груди набухли под платьем. Финтан смотрел на нее, не говоря ни слова. Ойя повернула голову, и Финтан увидел ее глаза, необычайно большие и вытянутые к вискам. Кожа с медным отливом была темной, блестящей и гладкой. Волосы по-прежнему схвачены тем же красным платком, а на шее все те же бусы из ракушек каури. Ойя на мгновение перевела на Финтана свой странный, вызывавший головокружение взгляд. Потом опять устремила его на кошку и детенышей.