У всех почти были цветы в руках. Я даже пожалел, что не взял тюльпаны, которые мать с утра купила. Но пока фотографировались во дворе, она все же пришла, смущенная, растерянная. Она захватила цветы сунула мне без слов, и я обрадовался. Я их Зое Ивановне подарил, мало она со мной мучилась…
Несколько раз я проходил мимо Осы, делая вид, что ее не вижу. Я не обязан с ней здороваться, все — гудбай! Она не отворачивалась, а смотрела, точно чего-то ждала. Неужели она еще думает, что я после всего ней подойду?!
Выглядела она паршиво, все лицо в морщинках, будто подпекли изнутри, она казалась много старше моей матери, хотя раньше я думал, что она лет на десять моложе.
Потом все уселись за столы. Учителя перед нам устроились, им сдвинули четыре стола вместе, и стал они речи произносить.
Эмилия Игнатьевна напомнила, что без математики нет настоящего мужчины, а я мгновенно перенесся прошлое. В пятом классе наш Дед Мороз в юбке ставила мне ежедневно двойку, не спрашивая, за опоздания, а я назло приходил после звонка все позже и позже. Тогда она усовершенствовала методику. Двойки ставила, а потом оставляла после уроков на то количество минут, что я пропускал. И сама со мной сидела, читала журналы и туманно поглядывала вокруг… Больше всего меня злило, что математикой она со мной не занималась, только сидела как надзиратель, и я принес сероводород, слегка его смочив… Запах был «ангельский»! Первую минуту она потянула носом, но промолчала, вторую — посмотрела на меня с любопытством, а на третьей — вышла из класса, заперев дверь. Так я и сидел один, вдыхая этот «аромат»…
Хорошая она старуха, хоть и вредная, но все ее троечники, говорят, потом в институте получают четверки и пятерки. Она с нас семь шкур спускала…
Кира Викторовна сказала, что наш класс был самый трудный в ее практике, но интересный.
Потом что-то бесцветное, как всегда, понесла Нинон-Махно. Я мгновенно отключаюсь, даже когда пытаюсь вслушаться. Наверное, поэтому мне всегда казалось, что она говорит одно и то же…
Я ждал Осу. Почему-то хотелось на прощание услышать ее тонкий странный голос. Она всегда вроде монотонно говорила, а не оторвешься, даже когда я делал вид, что не слушаю.
Оса встала, вышла вперед, она была такая маленькая, что иначе бы мы ее не увидели за столом, помолчала. Она в начале урока всегда немного молчала, чтобы собраться с мыслями, чтобы мы успокоились.
— Самое страшное в жизни — не встретить понимания, сочувствия в трудную минуту… — начала она, и в зале мгновенно стало тихо. Даже учительницы перестали шептаться, хотя Наталья Георгиевна усмехалась…
— А трудная минута никого не минует. Не надейтесь пройти легко по жизни…
Я никогда раньше не замечал, что она слегка задыхается.
— И я вам желаю научиться не думать только о себе, научиться любить и не быть любимыми…
Она говорила, с трудом подбирая слова.
— Только любящий человек бывает по-настоящему горестно счастлив, другие проходят всю жизнь пустоцветами, вечно голодными, вечно жаждущими, но и муку ничто не утолит, пока они не испытают боль любви.
Она улыбнулась с вызовом.
— Я желаю вам боли, страданий, мучений, трудностей, я желаю вам любви в деле, в жизни, в учебе…
Она села под недоуменные перешептывания. Некоторые мамаши, проникшие в зал как общественницы с трудом скрывали недовольство. Оса сбила праздничное настроение, и теперь никто из десятиклассников не вылезал с ответными казенными прочувственными речами.
Радостно и чуточку отсутствующе улыбалась Чернышева. Варька стала мне жаловаться на мать, которая пошила ей белое платье из материала для занавесок.
Оно было какое-то заковыристое и шуршало, как целлофановая упаковка. Время от времени Ветрова вдруг широко-широко открывала глаза, точно просыпалась и возвращалась откуда-то, помаргивая. Или мы так устали, что уже не было сил радоваться?!
И тут я заметил Антошку с Чаговой. Она сидела точно Робинзон на необитаемом острове, вглядывающийся в горизонт. Так и не нашла подруги, хотя по очереди пыталась дружить со всеми девчонками.
Я видел только ее косу, похожую на лисий хвост, такую же пушистую и толстенную, она сидела ко мне спиной и почему-то не устроила на своей голове никакого сооружения.
Я так пристально ее разглядывал со спины, что Варька возмутилась.
— Смотри, дырку прожжешь!
И вдруг мне захотелось на прощание поговорить с Глинской, сам не знаю о чем. Нет, не мириться, мы и не ссорились, а просто перекинуться парой слов.
Она точно почувствовала это, обернулась, внимательно посмотрела на меня и вышла в коридор. Я секунду помедлил из приличия, потом выскочил за ней. Я знал, что она никуда не уйдет, что она ждет меня.
Мы встали у окна и долго смотрели на закат, резкий, яркий, точно кто-то опрокинул тюбики с красками на небо.
Кожа ее засветилась, она не употребляла никакой косметики, как многие девчонки, и я впервые заметил, что у нее очень длинные ресницы, похожие на воробьиные перья. Такие же серые, встрепанные… Она ждала, чтобы я первый заговорил, а мне хотелось услышать ее голос. У Антошки он был интересный, иногда писклявый, а иногда грудной. Ни у одной девчонки не ломался голос по-мальчишески, как у нее…
— Ты ни о чем не жалеешь? — спросила она, точно мы уже давно разговариваем.
Я пожал плечами, слишком многое на меня давило в последнее время.
— А я жалею, что долго не могла повзрослеть…
Я нечаянно улыбнулся, она по-прежнему не доходила мне до локтя, эта взрослая особа.
— Ты обиделся, что я оправдывала Осу?
Точно сама не знала. Я пожал плечами.
— А ведь она права… Тебя никогда еще жизнь не била, поэтому ты и получился толстокожим… Не смотри так! Я испытала больше тебя, честное слово, думаешь, мне легко далась история с Ланщиковым? Да и Митьку теперь я не могу забыть.
Я вздрогнул от этого имени, а она повернулась, посмотрела на меня, глазищи стали огромные, яркие, хотя я не смог уловить, какого они цвета.
— Ты мне нравился, Сережка, очень-очень… — Она вздохнула и засмеялась. — Представляешь, у меня теплело все внутри, когда я входила в класс и видела тебя.
Я стоял, как будто мне «замри» сказали. Все что угодно ждал от нее, любой гадости, но такого! Прям Евгений Онегин и Татьяна Ларина!
Она перебросила свою косу со спины на грудь, накрутила ее на руку и коснулась меня кончиком.
— Не бойся, все уже давно прошло, перегорело, но я не могла мириться с тем, что ты был как все. Наверное, потому и злилась и подначивала… Я даже к Митьке тебя ревновала…
Она спокойно произнесла его имя, а меня снова точно током ударило.
— Не думай, что я его презирала, я очень ценила его отношение. Ко мне ведь никогда никто всерьез не относился, все быстро ссорились, я раздражала и девчонок и ребят категоричностью, наверное, а он принял меня какая есть…
Она вздохнула.
— Но разве я виновата, что он мне не нравился, что мне никто, кроме тебя, не нравился?!
Антошка засмеялась, глядя снова в окно. Я ничего не мог сказать, как под наркозом.
— А в общем, грех жаловаться, ко мне все же мальчишки всегда неплохо относились, даже Ланщиков… Но мне хотелось настоящего чувства один раз и на всю жизнь, а ты даже не заметил…
Она внезапно повернулась спиной к окну, оперлась на подоконник, глаза ее сразу потемнели.
— Ничего, все к лучшему в этом лучшем из миров. Уже прошло, давно прошло, и теперь я от тебя совершенно и полностью свободна, а еще через полгода даже смешно будет, что могла когда-то переживать, не спать и зеленеть от одного слова…
Она сделала шаг к залу, потом протянула мне руку:
— Ну, прощай, я тебе очень благодарна, хотя ты ни при чем. Обидно было бы кончать школу, так ни раз и не влюбившись…
Я пожал ее руку. Ее рука просто утонула в моей, растаяла.
С полчаса я стоял у окна после ее ухода, хотя начались танцы, пока мимо не прошла Оса с Кирюшей. До меня донесся их разговор. Кирюша ее уговаривала не уходить.
