— А я все удивлялась, почему ее мать стала так быстро старухой?! Помнишь, в пятом классе — красивая приходила женщина…
Я застыл. Чернышева мечтала о мединституте, ходила в какой-то анатомический кружок, читала книги по микробиологии, даже доклад сделала в девятом классе о перспективах борьбы с неизлечимыми болезнями.
А сама, значит, знала, как мало ей отпущено времени, знала, что лечение — лишь оттяжка. И все равно радовалась жизни, солнцу, всех дураков вроде меня жалея, что мы не умеем наслаждаться жизнью…
— Если бы знать, — тихо говорила Кирюша, — я бы иначе с ней обращалась, я бы уделила ей внимание.
Я вспоминал, как в прошлом году приходил к ней и мать ее кормила меня, даже вино предлагала, а Дорка посоветовала меня молоком поить.
Она ведь веселая, умела и шутить, и помогать, он обычно успевала трем девчонкам написать сочинения а только потом себе, потому Оса не сразу ее разгадала. А ходила всегда осторожно, медленно, в какой-то странной внутренней обособленности.
Она однажды написала о своей страсти — статуя из корней. Я видел ее «старика», который с вязанкой хвороста поднимается в гору. Он очень стар, идет с трудом, а надо жить, несмотря ни на что, и поэтому он будет собирать хворост для продажи, пока у него хватит сил ходить.
Теперь понимаю — это она о себе. И еще она добавила, что ей нравится делать из простого корешка что-то очень необычное и красивое, радующее людей.
Надо же, какой человек учился рядом!
Осенью я был у нее на дне рождения. Мать ее целый бал устроила, специально в школу приходила, мальчиков приглашала. Мы с Митькой попозже зашли, боялись скукоты. Все танцевали, Дорка одна сидела и пластинки меняла, потом мне показала альбом, подарок матери. Ее мать в него собрала все Доркины фотографии со дня рождения, наклеила и под каждой смешные надписи сделала, стихи написала веселые.
Дорка осторожно переворачивала страницы, а меня ее пальцы удивили, тонкие, зеленоватые, касаются всего ощупью, будто слепые.
Я ее танцевать пригласил, она улыбнулась и сказала:
— Не надо ложной вежливости, тебе же не со мной хочется танцевать, зачем себя насиловать за мамины пирожки?!
А еще она написала сочинение о Григории Мелехове. Самом трагичном образе русской литературы. Мужики его ненавидят, как офицера, офицеры презирают, как мужика, белые ловят, потому что красный, красные — считая белым. И она здорово закончила, я даже наизусть запомнил, когда Оса ее работу вслух читала: «Поэтому, устав метаться, он ищет покоя и уходит с Аксиньей, а когда она погибает, жизнь теряет последний смысл. Над ним встает черное солнце».
Что же я вынес из школы? Знания? Несмотря на двойки? Это было несложно, я прекрасно понимал характеры наших учителей и всегда мог так отвечать, чтоб «в масть». Да и в учебниках я улавливал самое главное, никогда лишнего не прихватывал, интересовали меня только химия, физика и немножко литература, да и то, когда Оса появилась. Дружба? Но я не помог другу… Ненависть? Но Ланщикова я больше презирал, чем ненавидел. Любовь? Меня так история дядьки и Афифы напугала, что я бегал от всего серьезного как черт от ладана…
Я очень боюсь теперь выпускного вечера, как бы Чернышева по мне не догадалась, что я знаю правду… Я другими глазами на нее буду смотреть, а у нее, наверное, обостренная интуиция. Вот с кем бы Митьке подружиться! Он бы понял тогда, что не так уж несчастен, что все может быть куда страшнее. А он мечтал быть кому-то нужным. Он понимал, что я могу без него обойтись, что Антошке он безразличен, а Дорку он бы поддержал. Может, я схожу с ума, планирую прошлое, как девчонка?! Но все три истории выбили меня из седла. Сначала Оса, потом Митька, а теперь Чернышева.
Последнее время почему-то я стал наблюдать за родителями. Мне хочется понять, как они отнеслись к Митькиной беде. Но со мной они об этом не разговаривают. Мать была у него дома, рассказала, что ему наняли адвоката. Кажется, она дала деньги его матери, жалеет ее, а о нем — ни слова. И отец молчит, но сочувствует ему, только раз сказал, что он поступил как мужчина. А мои дела их мало волнуют, они не сомневаются что я экзамены сдам и в институт поступлю, хотя они никаких репетиторов, как некоторым, не нанимали Я сказал об этом, ведь и у Зоткина, и у Мамедова, и Костровой — по два-три репетитора.
Отец только плечами пожал.
— Или сам поступай, или работай, нечего белоручкой быть!
Но сам-то он не пошел учиться, стал работать. Правда, сначала из-за брата и сестры, потом из-за матери. А ему бы в лесничие, а не шофером, проходит его жизнь неправильно…
Нет, я никому не позволю себе жизнь испортить, пока здоров, пока есть силы, есть голова, все выдержу, все равно стану геологом!
Только на выпускной идти неохота, хотя экзамен сдаю прилично, ни одной тройки.
Ну вот и смахнул десятилетку… И ни одной тройки на экзаменах. Правда, вкалывал здорово, чтоб не думать об Осе, Митьке, Чернышевой. Когда зубришь — отключаешься. Потом я вдруг увидел, что они довольно стройные — все предметы, есть внутренняя логика. Наверное, мне самому надо было все пройти, доходит тогда проще…
А жалко, что у нас не в моде самообразование, я куда быстрее все предметы прошел бы, без хвастовства. Меня ведь в школе все отвлекало, да и пошло, зубрить. Из-под палки. А иметь бы программу, учебники, я б все посдавал сам с охотой, без всяких устных объяснений. Ведь у нас только два учителя объясняли все как бы пунктиром. Дед Мороз и Оса. Эмилия Игнатьевна нас подводила к доказательствам, а остальное мы сам соображали. Оса тоже весь материал никогда не пересказывала. К примеру, «Поднятую целину» дала за два урока. На первом рассказала о тематике, истории, сравнила с «Тихим Доном», «Петром I», а на втором — прошлась по психологическим особенностям Давыдова, Нагульнова и Разметнова. И все на место встало, остальное же вокруг монтировалось, как мозаика. Она заставила нас понять их отношение к жизни, сколько им было отпущено от бога, то есть от Шолохова.
Выпускной позади! Пошел я с неохотой, я все вспоминал последний звонок, тогда еще Митька был рядом, даже цветы преподнес Осе лично, где-то достал совершенно мокрые пионы, встряхнул, вручая, и Оса запищала, как девчонка…
Я тогда удивился, я и не подозревал, что он к ней привязался, что она в его жизни начала что-то значить, да и обидно. Оса так со мной обошлась, а мой лучший друг — цветы?!
— Подлизываешься… — сказал я холодно, но Митька не обиделся, тряхнул головой и одним словом оборвал разговор.
— Благодарю…
Я промолчал, конечно, без Антошки не обошлось, она всегда доказывала, что нам с Осой повезло, что она «не тривиальная личность…».
Еще бы, на своей шкуре испытал…
Все изменились, стали независимые. Мы демонстративно курили на лестнице, галантно кланяясь учителям. Мать ругалась, что на мой рост ничего готового купить нельзя, нет костюмов на длину в два метра. Я ее утешил, говоря: «Скажи спасибо, что я парень, а если бы тебе такое платье пришлось для дочки подбирать?» Она засмеялась и решила по выкройке сама мне брюки сшить, а пиджак купить готовый. И как это ни смешно — вышли у нее брюки, хотя никогда раньше не шила. Она вообще у нас способная, за что ни возьмется. И брюки выглядели прилично, а вот покупной пиджак оказал недомерком, хотя она выпустила рукава, как могла, до конца, а внутри подшила другим. И тогда я решил, что не буду пижонить черным костюмом, надел куртку кожаную, дядька мне ее прислал в подарок к окончанию. Она не совсем новая, но настоящая, геологическая я сразу стал солидной личностью. И пошел в ней, как мать ни воевала, без галстука…
А когда оказался в школе, почудилось, что все это уже было. И визжащие девчонки, и неторопливые парни, и столы с бутербродами, и бутылки с лимонадом. Мы хотели собрать на шампанское, но Кирюша убедила отказаться от этой затеи: «У нас, вы же знаете, и так в школе неприятности. Имейте совесть, не надо усугублять…»
