Сначала мать не говорила мне, в чем дело, а потом проболталась, что приезжали дядькины дружки из экспедиции, устроили большой сабантуй, ну он загулял с кем-то из прежних симпатий. Афифе тут же наговорили с три короба, ее не любили, считали воображалой.
Она без долгих разговоров квартиру убрала, даже пол натерла — и к матери. И главное — ничего из его подарков не взяла, как в старинных романах, даже обручальное кольцо оставила. Это дядьку, по-моему, больше всего задело. Он, конечно, к ней помчался, в ноги упал, он это здорово умеет. Отец рассказал, что в детстве его никогда не лупцевали. Из любой проделки сухим выходил, сам так себя ругал, так признавал свои проступки, что у родителей гнев выветривался.
Афифа слушала его и молчала, не спорила, не ругала, а потом оделась и ушла из дома.
Дядька совсем голову потерял, и с ним все няньчатся, а толку никакого, молчит и пьет, мать уже с врачами советовалась, они предложили его на снотворные посадить, но разве это выход?
Главное, отпуск его кончается, пора в поле идти, собирать экспедицию, материалы готовить, а он из себя Ромео корчит.
Странная реакция на эту историю у Митьки. В последнее время он вроде меня избегает. Я раньше привык, что он всегда у меня кантовался. Тошно в их квартире, хотя и трехкомнатная. Мать его потому и разводиться не хочет: «Жалко терять площадь». Я ему рассказал об Афифе и карточку ее показал.
— Жалко дядю Гошу…
Я обозлился. Тоже мне, несчастненький!
А Митька пояснил:
— Он все время перед ней на коленях, вот и захотел человек хоть на минутку встать…
— Да ты что!
Митька потер лоб, я только сейчас заметил, что он коротко постригся, никаких кудрей, да и одежда у него нормальная, вроде моей…
— Но все-таки хоть месяц, а была в его руках Жар-птица!
Обалдел человек. Неужели и ему Антошка голову заморочила?
Митька посмотрел на меня, как Антошка, сверху вниз, хотя был ровно на половину короче…
— Такие Афифы самые опасные, от них пощады не жди, придумают человека и на него молятся, а если что не так — коленкой под зад…
Он почти не разжимал зубов, когда это говорил, и слова звучали невнятно, будто он заика…
Мы долго шатались по улицам, что-то стояло между нами. Мне казалось, что Митьке хочется со мной посоветоваться, но я весь вечер не мог ему в такт попасть.
— Ну как было в Ленинграде? — спросил он потом неопределенным тоном. Я пожал плечами. Не путеводитель же ему пересказывать!
— Как Ланщиков вел себя?
— Я ему не нянька!
Митька остановился на минутку, не поднимая головы, откашлялся…
— Девчонки тоже с вами шлялись?
Теперь дошло, он, наверное, ждал, что я начну трепаться, как и он, о своих «победах». Но я решил быть скромным, а что мне еще оставалось, если Антошка со мной поцапалась, а Варьку никто в классе за девчонку не считает…
— Не стоит обсуждать эту тему, — сказал я дипломатично и перешел на Ферсмана.
Почему-то его обозлил мой ответ, а я недавно книгу Ферсмана достал и думал, что могу Митьку увлечь с рассказами о самоцветах, о поверьях, связанных с камнями, биографиями упрямцев, жертвовавших всем, состояния до жизни, ради идеи… или вещи…
Ферсман всегда доказывал, что к камням, минералам, нельзя относиться как к чему-то мертвому, застывшему, что камни как живые существа, они тоже зарождаются, растут и умирают, и кто их всерьез полюбит, сумеет понять их красоту, научится их читать, будет очень счастливым человеком, без всякой Жар-птицы.
Но Митьку серьезные вещи не колышут, не то, что Стрепетова. Вот с кем я часами могу говорить о самом важном, он человек, умеющий слушать, хотя сейчас него прорезываются странные идеи. Ему до всего дело. Он увлекается и новейшими открытиями в биологии. И знает про всякие социальные эксперименты, у него масса тестов чужих, но он и свои придумывает, он любит поэзию и может целый вечер читать стихи, да такие, что и мне нравятся…
Я покосился на Митьку. Неужели для него сейчас нет ничего важнее девчонок?
Даже жалко. Ведь был толковый парень, ничего боялся, умел помочь в любой беде.
— Хочешь, я дам тебе потрясную книгу «В мире самоцветов» Банка, я за нее отвалил макулатурного «Виконта де Бражелона»?
Митька молчал, и я видел, что он меня почти не слушает.
Я нес всякую околесицу, не зная, как прервать его молчание. Так мы бродили часа три по разным улицам переулкам, и его не веселило, когда от нас шарахались в темных местах девчонки, я его совершенно не узнавал.
Несколько дней не покидано меня желание увидеть Афифу. Я не знал, что ей скажу, как она меня примет, я чувствовал, что она может и выгнать, и обругать, меньше всего я был готов, что она встретит меня так вежливо…
Заявился я к ней сразу после уроков, чтобы узнать у сестры, когда ее можно застать. И на нее саму напоролся, она, оказывается, болела, стала желтой, будто ее желтком вымазали.
Сели в ее комнате, похожей на больничную: белые стены, белая кровать, белый квадратный стол, белый стул и белый шкаф. Все выкрашено маслиной краской, и даже странно, никаких бабских штучек — ни ковриков, вазочек, картинок. Прямо холодильник, не комната, дует из форточки, а она — никакого внимания.
— Послом? — спрашивает. Я рукой махнул.
— Это хорошо, если ты его не жалеешь. Он же убийца…
Я на нее вытаращился, испугался, что рехнулась, а она губами как-то странно двинула, зубы стали видны, вроде улыбка, но страшноватая.
— Он дите свое убил, и меня с ним.
У меня прямо мурашки по спине забегали, а она закрутила свои черные распущенные волосы на пальце и стала их дергать, а сама с меня глаз не сводит. Тут только до меня дошло, что она, наверное, ребенка ждала, а после дядькиной истории что-то с собой сделала… Ведь мать говорила, а я, как всегда, мимо ушей…
— Думаешь, свихнулась? Нет, это пройдет. Все это пройдет, и я оживу и буду еще счастливой, если очень захочу, но такой, как была, уже не стану, такой доброй, такой глупой, такой доверчивой…
Она усмехнулась с вызовом.
— И он успокоится, перебесится, снова по жизни колобком покатится, но меня не забудет, я, как малярия, в нем останусь, от меня не вылечится…
У меня руки застыли, точно на морозе, и лица не чувствовал, когда на улицу вышел, я и башкой тряс, казалось, вода в уши налилась, я щипал даже себя за щеки, все равно передо мной стояли ее немигающие глаза.
Так, может, Митька прав, и жалеть надо дядьку Гошу?
Сегодня пристала ко мне наша завуч Наталья Георгиевна. Стала возмущаться, что не несу общественной работы, и пригрозила дать плохую характеристику в институт. Я тут же скорчил самую кроткую простодушную рожу. Не тот она человек для разговора по душам. Я стал жаловаться на радикулит, но на нее не подействовало, она назвала меня лодырем, бездельником, даже ногой топнула, чтобы я перестал валять дурака. Тогда я изменил тактику и стал перечислять, загибая пальцы, свои обязанности: я занимаюсь в баскетбольной секции (я действительно уже два раза приходил на занятия к дяде Васе). В классе я, кажется, политинформатор. Но она сказала, что Кирюша жалуется, мол, у меня одни двойки, Эмилия Игнатьевна пророчит мне по математике пару в году, это было предисловием. А потом она поручила мне распределять билеты на концерт в филармонию, их принесли на школу — сорок пять штук, а я случайно попался ей на глаза.
Я согласился, правда, предупредил ее, что человек я рассеянный, может оказаться недостача, и я попаду в колонию. Это ее испугало.
— У тебя есть отец, выручит… — И с этим я вывалился из кабинета, держа сорок пять билетов в руке.
И тут я решил помыслить: ведь я же не американский негр, чтобы ходить из класса в класс и кланяться: «Купите билетик», а все начнут отказываться, словно я им дохлую кошку предлагаю. Значит, нужна максимальная заинтересованность. Чтобы за мной бегали, а не я за ними. А чем сегодня можно увлечь массу? Программой. Значит, вместо хождения надо засесть в столовой и составить дельную программу. Сказано — сделано. Я пришел к тете Кате-буфетчице, она тетка невредная, всегда мне порции побольше дает, «на рост», говорит, и очень матери сочувствует, что ей такого верзилу кормить приходится. Пришел и сказал, что у меня ответственное задание Натальи Георгиевны, нужно поддержать гаснущие силы. Она все поняла. Выдала мне чайник и тарелку с хлебом бесплатно, потому что денег у меня давно уже нет, последний пятак вчера увел Митька на «счастье». Я стал вспоминать анкету, что ходила в нашем классе, и программа получилась что надо. На первое у меня выступали: Толкунова, Ротару, Пугачева, А. Герман и Пьеха, на второе — Хиль, Кобзон, Лещенко, К. Готт и Д. Рид, а на сладкое, сверх программы я их обеспечил встречей с киношными любимчиками — Тихоновым, Видовым, Мягковым, Лановым. Но главное не это. Тема моего концерта была необычная: «Как я избрал свою профессию». Разве это хуже беспроигрышной лотереи?! А потом дело осталось за малым: я взял Курова за шкирку и велел изобразить все на большом ватмане, а внизу приписать: «Билеты только для старшеклассников, распределяет Барсов».
