Камешки, набранные Буровым, были небольшие, размером со сливу, не чета глыбе, выставленной в Музее минералогии. Сначала Степан принялся обрабатывать их вручную, но вскоре понял, что так ему придется лет десять трудиться над ожерельем, и, переборов себя, обратился ко мне с просьбой помочь ему сделать примитивный станочек. Средств в нашем распоряжении было мало, и станочек вышел и впрямь примитивный, но лучше такой, чем никакого.
Почти два года Буров работал над ожерельем. Грубо обточив камни на станке, он потом доводил их вручную, вырезал узор, соответствовавший, на его взгляд, рисунку, который угадывался в заготовке, шлифовал их. Работа была кропотливая, и я не раз поражался его терпению, тем более что занятие это казалось мне бессмысленным. На Земле, на любой обжитой планете или космической станции все это можно проделать за несколько часов, ну пусть дней.
Мнение свое я, естественно, держал при себе, на второй год заточения мы стали очень вежливы и внимательны друг к другу, в таких условиях иначе просто не выжить. Да. Так вот, когда «Олень» принял нас на борт, ожерелье было закончено, и Буров очень им гордился.
К тому времени мы изрядно соскучились по Земле, Степан чуть не вслух грезил о жене, а я — о «Незабудке». Словно кузнечики, прыгали мы с корабля на корабль, с одной планеты на другую, пока наконец я не узнал на Луне, что «Незабудка» уже вышла из дока и отправлена в рейс. Весть была тяжелая, и я отправился в Управление, чтобы выяснить свою дальнейшую судьбу. Степан поначалу хотел идти вместе со мной, за компанию, так сказать, но в последний момент раздумал и остался ждать пассажирский корабль на Землю.
Известие, поджидавшее его на планете, было во много раз хуже того, что сообщили мне о «Незабудке». Жена Степана заболела спунсом. Вы знаете, что это такое. Вера была в числе тех двадцати человек, которые заболели при обследовании старинных складов биологического и химического оружия, оставшихся от эпохи Разоружения…
Звездный Волк сделал паузу, посмотрел на мирное, залитое солнцем море, на далекие белые паруса, напоминавшие птиц.
— Да, редко бывают такие неудачные возвращения, — продолжал он, нахмурившись. — О несчастье, случившемся с Верой, Степан узнал в информатории Космопорта и, взяв гравилет, полетел в санаторий «Серебряный мыс», куда была помещена его жена.
Весь путь гравилет шел на предельной скорости, и все же дорога заняла часов пять. Конечно, Буров мог воспользоваться скоростным транспортом, но ему никого не хотелось видеть. Люди жили своей обычной жизнью, куда-то спешили, смеялись, делились новостями, спорили, но им не было дела до Веры, и потому Бурову не было дела до них. Он знал, что для спасения его жены и других больных делается все возможное и невозможное, понимал, что страдания двадцати человек не могут и не должны лечь тенью на всю планету, однако горечь и гнев помимо его воли росли, туманили мозг. Горечь от того, что миллиарды людей живут и будут жить как ни в чем не бывало, даже когда Веры не станет. Гнев на Совет Безопасности, не проследивший за тем, чтобы были приняты эффективные меры для охраны жизни и здоровья людей. Гнев на обезьяноподобных предков, которые так изгадили планету, что до сих пор археологическим командам безопасности хватает работы. Мало того, что АКБ ведут поиски на Земле и околоземных орбитах, — Вера рассказывала, что ее коллеги недавно трудились даже на Луне.
Но сильнее горечи и гнева в эти минуты и часы были ненависть и презрение, которые Буров испытывал к самому себе. Не его дело — судить предков и критиковать работу Совета Безопасности, в конце концов предки сохранили Землю, а в Совете сидят люди, и они могут ошибаться. Но как получилось, что он, мужчина, жив и здоров, а жена его умирает?
Вера была еще жива, болезнь удалось блокировать, замедлить ее течение, но даже неспециалисту было ясно, что это не решение вопроса. Стимуляция организма облучениями, вливаниями и еще целым комплексом мер, о которых Буров имел самое смутное представление, могла некоторое время поддерживать жизнь Веры, но как долго? И разве можно такое существование назвать жизнью?
Буров знал, что археологи-чистильщики и раньше умирали от спунса и что работа в АКБ считается едва ли не самой опасной на Земле, но не придавал этому значения. Он до сих пор не мог понять, нет, поверить, что на Земле человеку может что-то угрожать. И вот теперь он, десантник, жив и здоров, а его жена умирает…
Буров не видел ни веселого разлива зелени под гравилетом, ни волшебных зеркал озер, ни плавного парения птиц, уступавших ему дорогу. Он очнулся, только оставив позади белые купола Светогорска, когда до санатория осталось совсем немного. Очнулся и понял, что, как бы ни хотел он сейчас видеть Веру, являться в таком состоянии в санаторий нельзя.
Вдалеке показались коттеджи «Серебряного мыса», блеснула гладь гигантского озера, и Буров дал гравилету команду спускаться.
Он не успел переодеться в Космопорте и так и остался в мятом, стального цвета комбинезоне, резко выделявшемся на фоне молодой зелени. Насколько позволяла высокая, по колено, сочная трава, он широко шагал вперед, не разбирая дороги, и оставлял после себя борозду примятых стеблей, полегших под тяжелыми башмаками. Лугу не было конца, и медовые запахи становились все сильнее, смывали горечь, гнев и обиду на судьбу.
Он шел долго, и перед его глазами плыли яркие звездочки полевых цветов, белые пушистые облака и густо-синее небо. Потом он заплакал, и слезы закрыли от него мир, слышно было лишь сочное жужжание пчел над цветами…
Когда Буров подошел к зданиям санатория, в руках у него был ворох полевых цветов. Встречные, видя их, улыбались, но тут же гасили улыбки, пораженные несоответствием веселости цветов и жестким выражением лица мужчины…
Врач, следовавший за угрюмым десантником, не знал, что делать. Он не хотел допускать его к больной, ей могло повредить волнение встречи, но и задержать пришедшего не решался. Несколько раз он пытался остановить мрачного посетителя, но тот не обращал внимания на его робкие призывы. Так они и шли друг за другом по длинным безлюдным коридорам, и от цветов по серебристым, без единой пылинки стенам разбегались радужные блики.
Ожидая, когда больная проснется, Буров стоял, может, час, а может, больше. Он молча всматривался в ее лицо и не мог его узнать. Он был поражен, раздавлен видом лежащей перед ним женщины. Это была не его жена, не та веселая и бесстрашная Вера, которую он знал и любил и от смеха которой, казалось, и камни начинали улыбаться. Мир рухнул, от него осталось только призрачное чужое лицо на голубоватой ткани медицинского ложа-саркофага.
Вера открыла глаза и теперь смотрела на мужа ничего не выражающим взглядом.
Буров шагнул вперед, и букет, который он до этого инстинктивно прижимал к груди, яркими звездочками рассыпался по серебристому покрывалу.
Коснулось больной дыхание весны, проникшее в стерильные стены вместе с цветами, их яркая окраска разбудила ее сознание или голос близкого человека разогнал туман перед глазами — как бы то ни было, Вера узнала Бурова. И ее слабое, изможденное тело потянулось ему навстречу.
Великан склонился над Верой. Что-то сказал; она видела, как шевельнулись его губы. Протянул к ней руки, громадные, как на фресках Сикейроса, и из этих рук стали падать цветы. Они падали тихо и долго и, казалось, будут падать вечно. Но вот поток цветов кончился, лицо великана приблизилось, словно его увеличил экран визора, и Вера узнала своего мужа.
«Вернулся. Живой».
Она рванулась к нему.
Врач, неслышно подошедший к Бурову, с ужасом смотрел, как на стерильное покрывало в помещении, где даже воздух подвергается специальной обработке, падали цветы. На некоторых стебельках еще оставались прилипшие комочки земли. Глаза больной широко раскрылись, и она чуть заметно шевельнула головой. Врач сделал шаг вперед.
В комнате мягко загудело, по коридору зазвенели бархатистые колокольчики, пахнуло озоном. Глаза больной стали тускнеть, она сжалась и словно уменьшилась, начала растворяться под невесомым покрывалом.
