Уши у меня и без того полыхали, как два красных флажка на лыжной трассе, а Рыжий Пёс тыкал чернильным пальцем в бумажный лист, висевший на стене, и повторял:

— Видите! Видите! Это он написал! — И непонятно было, то ли он хвастает, то ли доносит.

Эсэн достал из брючины футляр с очками, неспешно развернул дужки, навесил прибор на нос и молча пошевелил, словно неграмотный, губами. Ну и манера. А Самылова прочитала моё сочинение, напротив, откинувшись, как бы даже брезгуя делом, которое в силу необходимости совершает.

Потом они оба молча воззрились на меня. — В самой! Пионерской! Правде! — сказала классная тоном, по которому не поймёшь, обвиняет она или хвалит.

Жаль только, школу не указал, — сказал Эсэн, складывая очки в футляр.

А Щепкин заорал совсем невпопад, как обычно, своим дурацким голосом: — Я и говорю! Писатель!

И хоть в эту кличку Женюра опять норовил вставить обидный смысл, он всё-таки не вставлялся. Какой там писатель — это во-первых. А во-вторых, разве обидно, если тебе дадут кличку «инженер»? Писатель, как и инженер, профессия, и всё это где-то там, за высокими горами, за далёкими долами.

В таком обзывании какое-то признание есть, если хотите…

Ну, дела! Мою заметку в «Пионерской правде» заметили и Кимка с Изей, и даже кое-кто из очереди в «Когиз». Возле магазина, под полыханье моих ушей, даже развернулась скоротечная дискуссия на тему о судьбах фантастической литературы. Тот старик в шляпе, который всегда приходил первым и был известным в городе цветоводом, а ещё, как прошептал мне Изя, коллекционером картин, про фантастику после Жюля Верна отзывался весьма скептически, а уж её будущее и вовсе отрицал.

Морской хирург со значком Сталинской премии, наоборот, говорил, что настоящая фантастика ещё впереди и на Западе она процветает, жаль только, почти нет переводов.

Я помалкивал, поглядывая то на одного, то на другого спорщика, а они, надо сказать, смотрели на меня, будто требуя, чтобы и я принял участие в споре, раз уж отважился затеять такое обсуждение на всю страну.

Но я дымился и молчал. Зато Изя смело вставлял нужные реплики, спасал меня, молодчина.

Между тем тень «Чёрной кошки» не отступала от нашего шестого «а», и вот надо же, именно я, из-за моих новых знакомств, стал первым, кто узнал правду о Коряге.

В то самое утро слава просто неотступно преследовала меня, потому что, обсудив вопросы фантастической литературы, цветовод Юфин, тот самый старик в вечно несвежей сорочке, заговорил про банду.

Говорят, — сказал он, — наводчиком у них был ребёнок. Представляете?

Боже! вздохнула сморщенная старушка, её я знал, она работала артисткой в театре юного зрителя и всегда играла Бабу Ягу и всяческих злых старух, но в очереди была очень тихой и не слишком-то разговорчивой.

Какое к ребёнку может быть подозрение у милиции? выступал Юфин. Вон их сколько бегает, что у них на уме? И придраться не к чему.

Да уж, дети всегда вне подозрений, сказала та учёная дама с круглым лицом и скрученными чулками. — Как можно! Иезуиты!

Изя толкнул меня локтем и сказал: — Сегодня просто твой бенефис.

Что такое бенефис я, конечно, не знал, только на другой день в библиотечной энциклопедии вычитал, что это юбилейный спектакль или концерт, где, может, играют и многие артисты, но главный — один, и он юбиляр.

А Изя, не прибавляя звука, потому что он вообще любил говорить громко, заявил, что Коля, то есть я, учится, то есть учился, с пацаном, который и служил наводчиком у «Чёрной кошки». Все снова обратили взоры ко мне, а учёная дама, не скрывая удивления, сказала:

Ну, какие дети пошли! В курсе всех событий.

Словом, на меня выжидающе смотрели взрослые, некоторые даже, нарушив живописность очереди, обошли впереди стоящих и приблизились ко мне.

Я понял, что от меня чего-то ждут, вроде особо важного сообщения, но сначала, естественно, покраснел и уж потом только сказал:

Его фамилия Корягин. Кликуха, значит, Коряга.

Смотрите, как они говорят! Кликуха! — послышался за моей спиной голос артистки.

Ну, два года сидел в пятом классе, — сказал я.

А вообще-то вы из какого класса? спросил Юфин.

— Из шестого, — ответил я.

Надо же, из шестого, и такое! сказал чей-то неизвестный мне, на сей раз мужской голос.

Вообще он нас сторонился, ходил один, — закончил я. — Зелёный какой-то был. Курил.

Взрослые люди вокруг меня переглядывались между собой, мотали головами, кто-то сказал: «Негусто!» Но ему возразили: «Но вы же видите, это совершенно разные дети! Те за книгами не стоят».

Разговор пошёл о неуловимости взрослых, которые и составляют банду «Чёрная кошка», и что толку, наверное, немного, если поймали всего лишь ребёнка, пусть он и наводчик.

Белобрысый высокий академик с погонами капе-ранга всё это время пока обсуждалась фантастика и моё знакомство с Корягой стоял молча, опустив книгу, которую обычно читал в очереди, и как-то растерянно смотрел поверх очков на меня.

До этого я немножко поговорил с ним о стихах Пе-тефи — ведь книги, которые я покупал, меня обязывали не просто прочитать их, но ещё и предисловие изучить, а может, даже заглянуть в энциклопедию, потому что стыдно было бы пролистать, если, к примеру, каперанг спросит: «Ну как, прочитал, тебе понравилось?» — а ты ни бе, ни ме, ни кукареку. Зачем же тогда, спросит он, ты купил книгу, которую не читаешь? Ведь такая книга похожа на узника, спрятанного за решётку книжного шкафа. Правда, книжного шкафа у меня не было, только старая этажерка, но всё же. И я сказал академику в военно-морской форме, что Петефи прочитал и что, на мой взгляд, очень многие его стихи подходят для нашей жизни.

Согласен, это было не очень уклюжее выражение. Но Андрей Николаевич Линник дружески похлопал Меня по плечу и здорово разулыбался.

— А какая это была личность — Петефи, сказал он задумчиво, как-то внимательно вглядываясь в меня. — Какой человек! Попробуй в какой-нибудь взрослой библиотеке раздобыть книгу о нем. Наверное, дореволюционного издания. Боюсь, позже этого уже не печатали. Но ты знаешь, я посмотрю у себя, может, что-нибудь найду, по крайней мере выпишу для тебя библиографию.

Это был какой-то конец света. Академик со мной, шестиклашкой, разговаривал на равных, а я ведь даже не знал, что означает слово библиография.

Я кивнул, мы попрощались приветливыми взглядами, точно люди, у которых немало общих, только нам двоим близких интересов, а Изя, отвлёкшийся было в какой-то другой разговор, тут же спохватился и заревновал.

О чём вы говорили? спросил он с пристрастием.

О Петефи, — прошептал я. Изя, а что такое библиография?

Странное дело, он тоже не знал, и мы договорились обменяться знаниями, когда их раздобудем. Ну вот. А потом зашёл разговор о «Чёрной кошке», и каперанг очень странно рассматривал меня, когда я пожинал пусть и сомнительную, но всё-таки славу ученика бандитского класса, не близко, но знавшего наводчика «Чёрной кошки».

Когда очередь чинно продвинулась в магазин, каперанг оказался немного впереди меня. Я подумал, что к следующему воскресенью, несмотря на тренировки, просто обязан попасть в библиотеку, чтобы узнать слово «библиография» и выяснить поподробнее про Шандора Петефи, как вдруг каперанг, возвышавшийся над низкорослой чередой остальной интеллигенции, повернулся ко мне и, обратившись по имени, попросил меня задержаться.

В то утро у меня хватило денег только на «Петра Первого» Алексея Толстого. Он был выпущен в той же серии, что и «Падение Парижа» издательства «Советский писатель»: строгий сероватый прямоугольник обложки, зелёный переплет, и, разглядывая книжки — Изя купил себе такую же мы вышли на улицу.

Академик ждал нас, положив пачку своих книг на высокий бордюр тротуара.

Мы подошли.

Ты знаешь, Коля, я долго думал, говорить тебе или нет, — сказал Андрей Николаевич Линник, полостной хирург, молодой, но знаменитый академик. Но решил, что скажу.