Утренние вопли Нормана; отказ Тура от финишной буксировки; пропажа гонцов; чудом не состоявшаяся авантюра ночного похода.

Целый букет бестактностей, оплошностей, недомыслия и прямого безрассудства. Такой уж выдался день. Но, ежели вдуматься, волею судеб это был День поступков, день, в который морякам «Тигриса» не однажды и не дважды пришлось проявлять инициативу, действовать на свой страх и риск.

Свернуть, не свернуть? Пристать, не пристать? Спешить, не спешить? Совещаться некогда, даешь мгновенный выбор.

Отсюда — издержки.

Карло не намерен их прощать.

Карло придумал себе модель идеального экипажа, где каждый каждому брат, где немногословные парни, отважные и сентиментальные, поют хриплым хором и делятся последним куском.

«Мы спина к спине у мачты, против тысячи вдвоем…»

О том его тоска и мечта. Порой ему кажется: мечта начинает сбываться. Это — когда мы сообща, натужившись, тянем брасы и дружно хохочем над застольными россказнями.

Но путевая стабильность обрывается, возникает прибрежное, непредвиденное, пусть не столь грозное, как шторм или шквал, но непредвиденное, — и обнаруживается, что мы, увы, не ангельский сонм.

Нет у нас за спиной крылышек. Мы нервничаем. Ошибаемся. Снизойди, Карло!

Не снисходит. Не замечает, что сам точно так же не бог.

И прекрасные его душевные качества, иной раз взглянешь, словно бы поражены артритом: требовательность, закостенев, обернулась придирками, критицизм — брюзжаньем, юмор — ядом.

Воистину наши недостатки суть продолжение наших достоинств.

На днях — забыл, в связи с чем, — спросил Тура, насколько доверяет он познаниям Нормана после того, как он крупно нас подвел.

— Доверяю, как раньше, — ответил Тур. — Норман заблуждался, но в поисках лучшего. Его просчеты — просчеты специалиста, каковым он, несмотря ни на что, является.

Возьмем, к примеру, тебя самого, — продолжал он, вдохновляясь. — Ты можешь, не дай бог, напутать в диагнозе, но из этого не следует, что в лекарском ремесле ты разбираешься хуже, чем я.

Аналогия меня не убедила. Промах промаху рознь. Если Норман — лекарь, то чем считать пресловутый гамбургский грот: неудачной операцией аппендицита? Мышьяком, прописанным вместо касторки?

— Случай, что говорить, тяжелый, — отшутился Тур, — но не смертельный.

Неколебим он — в чем? В благодушии? — нет, все-таки напишу: в доброте.

Медленно шла к рассвету эта невеселая ночь. Ветер стал тише, туч стало меньше. Вдали переливались огни, там, здесь, островками. Сколько таких островков рассеяно по свету? Один из них — наш кораблик, наш обособленный и непростой мир.

ДЕНЬ ВТОРОЙ

Утром волны успокоились, ветер прекратился. Вчерашняя дау сдержала слово, вернулась, мы легко с ее помощью снялись с якорей и оттянулись от берега туда, где поглубже.

А затем произошло непонятное: на дау то ли запамятовали за ночь, о чем договаривались, то ли не поняли этого накануне. Как ни пытались мы растолковать, что нам нужна другая сторона полуострова, они улыбались, пожимали плечами и, отцепив буксир, ушли.

Спасибо им и на том.

Нынешняя стоянка безопаснее, чем предыдущая. Она мористее почти вдвое.

Асбьерн возобновил зодиачную переправу, отвез на сушу Тура и Германа, следующим заходом — Норриса и Карло. Ожидающие очереди коротали время кто как. Норман, настроенный с корабля не съезжать, сел к рации. Бахрейн по-прежнему нас не слышал и вещал на авось. Норвежское посольство рекомендует «Тигрису» связаться с местной береговой охраной. Мысль удачная, но где она, охрана? Залив точно вымер.

Третью пару пассажиров «Зодиака» образовали Тору и я.

Плыли минут двадцать и приплыли. Между скалами и морем узкая песчаная полоса, ступили на нее, не замочив ног. И оказались в царстве известняка и вулканической лавы. Вода и ветер проделали в камне фантастические щели, пещеры и ниши. Полное безмолвие, пахнет йодом — ощущение такое, будто лишь слегка опоздал к сотворению мира.

Тору остался с кинокамерой ждать высадки Детлефа и Эйч-Пи, а я побрел по песку в деревню.

Деревенька жалась на прибрежном карнизе; несколько хижин, словно слепленных из серого папье-маше. Хижины одинаковы — сарай размером чуть больший, чем гараж, с двускатной крышей и дверным проемом, без окон, покрытый пальмовыми циновками. Рядом — совсем уже типа шалаша — хлев. То и другое огорожено плетеным забором.

Скот пасется тут же; что он ест, непонятно — кроме колючек, на песке ничего не растет.

Гуляют куры, мелкие, как цыплята. Под акацией возле перевернутой лодки возятся люди, обмазывают ее корпус какой-то ваксой.

Подошел поближе — в нос ударил острый запах рыбьего жира: они растирают печень акулы и олифят ею доски.

«Салям алейкум!» — «Алейкум салям», — и протянутые радушно руки. «Америка?» — «Россия». — «А, гуд» (не вру, точно, как в газетах пишут). Угощаю сигаретами, в ответ получаю два сырых яйца величиной с небольшую сливу и тут же их выпиваю.

Словарный запас исчерпан, стоим, смотрим друг на друга, улыбаемся. Затем они возвращаются к прерванному делу.

Через сотню-другую шагов начали попадаться приметы двадцатого века: армейские палатки, здания с антеннами и метеоплощадками. Но по-прежнему тянулись вдоль дороги серые заборы, за ними скучали ишаки, кое-где возлежали верблюды.

Меня догнал симпатичный парень и спросил на ломаном английском, куда иду. «На ту сторону перешейка, там мои друзья». — «Я провожу». Пошли вместе. Навстречу шел еще один парень, тоже сказал, что проводит. Пошли втроем. Потом вчетвером — к нам присоединился мужичок постарше, его величали сержантом. Свита росла на глазах, со стороны уже могло показаться, что меня конвоируют. Но спутники были — сплошное дружелюбие и гостеприимство.

Поселок стал цивилизованным, каменным, однако усадьбы совершенно того же типа, что и циновочные: дом, подсобное помещение, дворик, забор.

В один такой дворик меня завели, я было решил, что мы у цели, ан нет, рано радовался. Хозяин, говоривший по-английски сносно, предложил мне стул, выслушал, закипел: «Друзья, друзья!» — объяснил что-то провожатым, и мы двинулись дальше.

Подошли к дому, выглядевшему солидней прочих. Двор, коридор, поворот, комната. Первое, что я увидел, — кровать. На ней сидел человек в форме, весь в мухах. Воздух был насыщен мухами, как парился паром. В жужжащей атмосфере восседали еще три джентльмена: пакистанец, Герман и Тур. Они пили чай из стаканов, сплошь облепленных мухами. Завидев меня, они приветственно замахали руками, послав на меня тучу мух, я тоже приветственно замахал, отсылая мух назад.

На шее у меня висел фотоаппарат: тот, кто в форме, спросил: «Удалось сделать снимки?» — «Да!» — с гордостью воскликнул я. Тур и Герман расхохотались, пакистанцы — полицейский и начальник рыбного промысла — им вторили. Берег— запретная зона, и появляться здесь иностранцам, а тем более фотографировать не дозволяется. Но пленку никто не отбирал, не засвечивал, хозяева были настроены добродушно.

— Есть паспорт? — весело осведомился полицейский.

Протянул ему визитную карточку. Начальник рыбной конторы попросил и себе такую же, поблагодарил и бережно спрятал.

Тур торжествовал: по мнению здешних знатоков, наша стоянка в заливе — лучше не надо и перебазироваться куда-нибудь нет никакой нужды. Завтра утром в Карачи пойдет дау с грузом соленых акул и сопроводит нас. Обстоятельства складываются прекрасно.

Вышли на улицу и услышали треск мотоцикла. Кто это катит в клубах пыли? За рулем — офицер, а за ним — вот встреча-то — Карло! Бродя по поселку, он попал прямо в руки начальника береговой охраны, которого мы разыскиваем.

Отправились все вместе в обратный путь, к деревеньке, к палаткам; они — это я заметил, когда еще шел сюда, — стоят как раз на траверзе «Тигриса». Неужели не уследили за его приходом? Хотя да, была пятница, выходной день, и бдительность слегка притупилась. Зато в остальные дни — ох, рано встает охрана!