Мы нарушили кодекс людской —

быть взаимной мишенью.

Наш союз осужден мелюзгой

хуже кровосмешенья.

Нарушительница родилась

с белым голосом в темное время.

Даже если Земля наша — грязь,

рождество твое — ей искупленье.

Был мой стих, как фундамент, тяжел,

чтобы ты невесомела в звуке.

Я красивейшую из жен

подарил тебе утром в подруги.

Я бросал тебе в ноги Париж,

августейший оборвыш, соловка!

Мне казалось, что жизнь — это лишь

певчей силы заложник.

И победа была весела.

И достигнет нас кара едва ли.

А расплата произошла —

мы с тобою себя потеряли.

Ошибясь в этой жизни дотла,

улыбнусь: я иной и не жажду.

Мне единственная мила,

где с тобою мы спели однажды.

1972

Ее повесть

— Я медлила, включивши зажиганье.

Куда поехать? Ночь была шикарна.

Дрожал капот, как нервная борзая.

Дрожало тело. Ночь зажгла вокзалы.

Все нетерпенье возраста Бальзака

меня сквозь кожу пузырьками жгло —

шампанский возраст с примесью бальзама!

Я опустила левое стекло.

И подошли два юные Делона —

в манто из норки, шеи оголены.

«Свободны, мисс? Расслабиться не прочь?

Пятьсот за вечер, тысячу — за ночь».

Я вспыхнула. Меня как проститутку

восприняли! А сердце билось жутко:

тебя хотят, ты — блядь, ты молода!

Я возмутилась. Я сказала: «Да».

Другой добавил, бедрами покачивая,

потупив голубую непорочь:

«Вдруг есть подруга, как и вы — богачка?

Беру я также — тысячу за ночь».

Ах, сволочи! Продажные исчадья!

Обдав их глазом, я умчалась прочь.

А сердце билось от тоски и счастья!

«Пятьсот за вечер, тысячу — за ночь».

1989

* * *

Айда, пушкинианочка,

по годы, как по ягоды!

На голос, на приманочку,

они пойдут подглядывать,

из-под листочков машучи.

Бродяжка и божок,

продуешь, как рюмашку,

серебряный рожок.

И выглянут парижи

малинкой черепичной —

туманные, капризные

головки красных спичек!

Как ядовито рядом

припрятаны кармины.

До черта волчьих ягод,

какими нас кормили.

Все, поздно, поздно, поздно.

Кроме твоей свирельки,

нарядны все, но постны,

и жаль, что не смертельны!

Поляны заминированы,

и все как понарошке.

До черта земляники —

но хочется морошки!

1965

Старофранцузская баллада

Мы стали друзьями. Я не ревную.

Живешь ты в художнической мансарде.

К тебе приведу я скрипачку ночную.

Ты нам на диване постелешь. «До завтра, —

нам бросишь небрежно. — Располагайтесь!»

И что-то расскажешь. И куришь азартно.

И все не уходишь. А глаз твой агатист.

А гостья почувствовала, примолкла.

И долго еще твоя дверь не погаснет.

Так вот ты какая — на дружбу помолвка!

Из этой мансарды есть выход лишь в небо.

Зияет окном потолковым каморка.

«Прощай, — говорю, — мое небо, и не по-

нимаю, как с гостьей тебя я мешаю.

Дай Бог тебе выжить, сестренка меньшая!»

А утром мы трапезничаем немо.

И кожа спокойна твоя и пастозна...

Я думаю: «Боже! за что же? за что же?!»

Да здравствует дружба! Да скроется небо.

1972

Скука

Скука — это пост души,

когда жизненные соки

помышляют о высоком.

Искушеньем не греши.

Скука — это пост души,

это одинокий ужин,

скучны вражьи кутежи,

и товарищ вдвое скучен.

Врет искусство, мысль скудна.

Скучно рифмочек настырных.

И любимая скучна,

словно гладь по-монастырски.

Скука — кладбище души,

ни печали, ни восторга,

все трефовые тузы

распускаются в шестерки.

Скукотища, скукота...