VI Холод, хохот, конский топот да собачий звонкий лай. Мы, как дьяволы, работали, а сегодня – пей, гуляй! Гуляй! Девкам юбки заголяй! Эх, на синих, на глазурных да на огненных санях… Купола горят глазуньями на распахнутых снегах. Ах! — Только губы на губах! Мимо ярмарок, где ярки яйца, кружки, караси. По соборной, по собольей, по оборванной Руси — эх, еси — только ноги уноси! Завтра новый день рабочий грянет в тысячу ладов. Ой, вы, плотнички, пилите тёс для новых городов. Го-ро-дов? Может, лучше – для гробов?… VII Тюремные стены. И нем рассвет. А где поэма? Поэмы нет. Была в семь глав она — как храм в семь глав. А нынче безгласна — как лик без глаз. Она у плахи. Стоит в ночи. … И руки о рубахи отёрли палачи. РЕКBИЕМ Вам сваи не бить, не гулять по лугам. Не быть, не быть, не быть городам! Узорчатым башням в тумане не плыть. Ни солнцу, ни пашням, ни соснам – не быть! Ни белым, ни синим – не быть, не бывать. И выйдет насильник губить-убивать. И женщины будут в оврагах рожать, и кони без всадников – мчаться и ржать. Сквозь белый фундамент трава прорастёт. И мрак, словно мамонт, на землю сойдёт. Растерзанным бабам на площади выть. Ни белым, ни синим, ни прочим – не быть! Ни в снах, ни воочию – нигде, никогда… Врёте, сволочи, будут города! Над ширью вселенской в лесах золотых я, Вознесенский, воздвигну их! Я – парень с Калужской, я явно не промах. В фуфайке колючей, с хрустящим дипломом. Я той же артели, что семь мастеров. Бушуйте в артериях, двадцать веков! Я тысячерукий — руками вашими, я тысячеокий — очами вашими. Я осуществляю в стекле и металле, о чём вы мечтали, о чём – не мечтали… Я со скамьи студенческой мечтаю, чтобы зданья ракетой стоступенчатой взвивались в мирозданье! И завтра ночью блядскою в 0.45 я еду Братскую осуществлять! …А вслед мне из ночи окон и бойниц уставились очи безглазых глазниц. 1959 ОСЕНЬ С. Щипачёву
Утиных крыльев переплеск. И на тропинках заповедных последних паутинок блеск, последних спиц велосипедных. И ты примеру их последуй, стучись проститься в дом последний. В том доме женщина живёт и мужа к ужину не ждёт. Она откинет мне щеколду, к тужурке припадёт щекою, она, смеясь, протянет рот. И вдруг, погаснув, всё поймёт — поймёт осенний зов полей, полёт семян, распад семей… Озябшая и молодая, она подумает о том, что яблонька и та – с плодами, бурёнушка и та – с телком. Что бродит жизнь в дубовых дуплах, в полях, в домах, в лесах продутых, им – колоситься, токовать. Ей – голосить и тосковать. Как эти губы жарко шепчут: «Зачем мне руки, груди, плечи? К чему мне жить, и печь топить, и на работу выходить?» Её я за плечи возьму — я сам не знаю что к чему… А за окошком в юном инее лежат поля из алюминия. По ним – черны, по ним – седы, до железнодорожной линии протянутся мои следы. 1959 ТУМАННАЯ УЛИЦА Туманный пригород как турман. Как поплавки – милиционеры. Туман. Который век? Которой эры? Всё – по частям, подобно бреду. Людей как будто развинтили… Бреду. Верней – барахтаюсь в ватине. Носы. Подфарники. Околыши. Они, как в фодисе, двоятся. Калоши? Как бы башкой не обменяться! Так женщина – от губ едва, двоясь и что-то воскрешая, уж не любимая – вдова, ещё твоя, уже – чужая… О тумбы, о прохожих трусь я… Венера? Продавец мороженого!.. Друзья? Ох, эти яго доморощенные! Я спотыкаюсь, бьюсь, живу, туман, туман – не разберёшься, о чью щеку в тумаке трёшься?… Ау! Туман, туман – не дозовёшься… 1959 |
