В другом конце палаты сидел толстенький старичок с добрыми глазами и ел бананы. Он вроде и не слышал, о чем все говорили, но когда мы собрались уходить, подмигнул мне, чтобы я подошла.

– Передай привет Ивану, – попросил он. – Скажи, нам будет недоставать его в оркестре. И виолончели его, и милых вспышек гнева… Не знаю, кто придет на его место, – старичок вздохнул.

Ингве с недовольным видом волок виолончель.

– Выбирай, – сказала ему мама в машине. Она гнала как на пожар, нарочно, чтобы досадить Ингве, в ужасе сжавшемуся на заднем сиденье. – Либо съезжай, либо привыкай к тому, что отец живет с нами.

Я надеялась, что он съедет.

За окном упала звезда, и я вспомнила, как мы с дедушкой смотрели в телескоп на звездное небо, когда отдыхали летом на Мёйе[3]. Я загадала, чтобы он никогда не умирал.

Мне казалось, что дедушка был всегда. Это он учил меня различать цветы и птиц и давал им имена. «Ты будешь называться ель, ты – муха, а ты, пострел, нарекаешься трясогузкой». Он указывал на них тростью, словно всамделишный Бог Отец. Дедушка научил меня плавать и бороться. Научил читать и ругаться. Впрочем, ругаться он меня специально не учил. Я сама научилась, наблюдая его частые вспышки гнева.

«Откуда она набралась таких слов?» – удивился дедушка, впервые услышав, как я ругаюсь.

«От тебя, милый», – отвечала бабушка. В ту пору она была еще жива.

«Черта с два!» – запротестовал он. Но тотчас вспомнил, что говорил, и довольно усмехнулся. В глубине души он очень гордился ролью Бога Отца. Отцом он был потому, что другого папы я не знала. Ну а роль Бога он выбрал для себя сам.

Теперь я молила другого Бога, даже не зная, существует ли он на самом деле, сделать так, чтобы дедушка никогда не умирал.

– Забери лучше Ингве! – умоляла я и чувствовала, как гнев закипает во мне. – Миленький Боже, забери этого придурка!

Я заснула, и мне приснилось, что дедушка скользит по воде в кресле-качалке. Он мирно сидит, попыхивая сигарой, меж тем как кресло плывет себе по волнам, лавируя среди лодок и серфингистов, а потом тихонько устремляется к горизонту. Дедушкины золотые часы блестят, как маленькая звездочка, и посылают во все стороны золотых зайчиков…

Я проснулась оттого, что кто-то легонько теребил меня за ухо.

– Эй, голубушка, – прошептал дедушка, – как дела?

– Паршиво, – промямлила я и расплакалась.

Дедушка ткнул меня своим большим носом, совсем как в детстве. От него так замечательно пахло землей, и усы кололись. И как в прежние дни, когда он был добрым мудрым богом, а я сопливой малявкой, которую он обожал, я рассказала ему все: о переезде, о Килрое, об Ингве, о маме и о том, как мне невыносимо думать, что он может исчезнуть навсегда. Я плакала и чувствовала, что внутри, будто сердце, бьется жесткий злой комок. Почему все напасти валятся на меня? Почему все нелепые и печальные события должны происходить разом?

– Бедняжка, – прошептал дедушка. – Таков уж род человеческий, все здесь перемешано: блаженные и недотепы, чудаки и зануды. Твоя мама – чудачка, я тоже. И моя мама была с чудинкой. Знаю, с такими людьми жить непросто. А еще есть зануды. Этим жить вроде легче. Но и скучнее, черт меня подери!

– Я тоже с чудинкой? – попыталась я улыбнуться.

– А как же! Вот только подрасти!

Он тихо и ласково гладил меня по затылку, где коротко остриженные волосы топорщились во все стороны.

– Мы все исполнены сил, о которых знать не знаем, – продолжал дедушка. – Словно море, кишащее рыбой и водорослями, полное течений и жизни, – всякими диковинами. Осторожные зануды строят дурацкие мостики через эти загадочные глубины, боятся замочить ботинки, вдруг испортятся. Мы же, чудаки, прыгаем в поток и отдаемся на волю волн, нас несет течением. Пусть это опасно. Пусть на нас с ужасом и страхом смотрят зануды.

Я не совсем понимала, о чем он толковал. Дедушкина рука на моем затылке казалась большой и тяжелой. А слезы все лились, холодные, словно текли из того жесткого комка, что бился у меня в груди.

– Только остерегайся дурных ветров, – шепнул мне дедушка, прежде чем раствориться в темноте.

Что он хотел этим сказать? Может, он и правда не в своем уме?

Невмоготу мне жить со всеми этими придурками и чудаками, населившими наш дом!

Порыв ветра настежь распахнул окно, свалил с подоконника пару цветочных горшков, стопку счетов, которые мама разобрала вчера вечером, и ворвался прямо мне в сердце.

Я почувствовала, как злоба и гнев переполняют меня.

Я сидела на кухне и запихивала в себя тосты, которые со злости сожгла почти до углей. Вошла мама в пятнистом платье с узором под леопарда, выставлявшем на обозрение ноги и грудь. Вдобавок она надела пожарно-красные туфли, напялила черные чулки в сеточку и диковинные темные очки в усыпанной блестками оправе.

– Ты уже встала? – прощебетала она. – Вот, хочу проводить тебя в школу.

– А я думала, ты на маскарад собралась, – ехидно заметила я, придавая голосу как можно больше злобы.

– Познакомлюсь с твоей учительницей, – продолжала мама, пропустив мои слова мимо ушей, – и на твоих друзей посмотрю.

– Никакие они мне не друзья. Я их еще в глаза не видела.

– Что с тобой? – обиделась она. – Не ты ли говорила, что хочешь иметь нормальную маму. Нормальная мама обязательно бы в первый день проводила дочку в новую школу.

– Нормальная мама никогда бы так не вырядилась.

– Как – так? – удивилась мама и даже сняла очки, чтобы лучше меня разглядеть. – Чем тебе не нравится мой наряд?

– Ты похожа на чокнутую дикарку из какого-нибудь фильма про Тарзана, – проворчала я, ощущая, как злоба пускает корни в моем сердце.

Из туалета приковылял Ингве, уселся за стол, насыпал себе в йогурт гору пшеничных ростков, сухих дрожжей и дробленых орехов.

– О чем речь? – прохрустел он, расправляясь с хлебцем.

– Моя дочь не хочет, чтобы я проводила ее в школу. Считает, что я выгляжу как полоумная дикарка.

– Конечно, мама должна тебя проводить, – заявил Ингве, совершая положенные двадцать четыре жевательных движения.

– Ни за что! – прошипела я и выскочила из-за стола.

На ходу я как бы нечаянно опрокинула пакет с обезжиренным молоком. Бело-голубой водопад хлынул со стола прямо на отглаженные брюки Ингве.

– Ты что, матери стесняешься? – крикнула мама вдогонку.

– Да, – проорала я, чувствуя, как злоба закипает во мне.

Прежде чем выскочить на улицу, я бросила взгляд в большое зеркало в прихожей. В нем отразилась худенькая долговязая невзрачная девчонка в залатанных джинсах, кроссовках и полосатой майке. Глаза, смотревшие из-под короткой челки, источали злобу. Я натянула розовую куртку и двинулась в школу.

Если мама была похожа на дикарку, то я смахивала на оголодавшую городскую крысу.

Конечно, я в первый же день опоздала в школу. Немало времени ушло на то, чтобы отыскать на берегу кирпичную коробку с черным двором и какой-то статуей, здорово похожей на жареного цыпленка. А потом еще надо было найти нужный класс.

Когда я открыла дверь, все уставились на меня, словно на какое-то наглядное пособие, вроде чучела. Я никого не знала: ни Черпака, ни Водяного, ни Софии, ни Нетты, ни Пэры, ни Данне, ни Пепси, ни Клары, ни Мурашки, ни Скунса, ни Исака, ни Берсы, ни Катти, а они все таращились на меня.

Учительница была довольно молодая миловидная толстушка. В своем кремовом летнем платье она была похожа на сдобную булочку. Клубнично-красные губки улыбнулись мне, и она спросила:

– Это ты – новенький? – спросила она.

– Наверное, я, – ответила я как можно беспечнее.

– Ты ведь должен был прийти еще вчера, верно?