Он подпрыгнул как мальчишка или даже как гренадер наполеоновской армии, с восторгом предвкушавший поход на Россию.
— Вперед! — Его глаза горели. Вязаная кофта, впрочем, даже не кофта, а какое-то серое покрывало, казалось, превратилось в строгий солдатский мундир, носки же, хоть они и остались носками, — в семимильные сапоги. Странно, что у него не появились вдруг усы и трость.
Не обращая на меня больше никакого внимания, он отправился в путь, правда, не к воротам, а к моему лазу в изгороди. Я побежал за ним. У меня хоть и не было ни трости, ни солдатской сабли, но зато я держал кость динозавра. На одном ее конце было что-то вроде набалдашника, который приятно холодил руку. Я размахивал этой «тростью» как средневековый подмастерье, впервые в жизни отправляющийся посмотреть мир.
Мы шли вниз по улице, такой пустынной, что можно было спокойно, не встретив ни одной машины, шагать посередине. Как два великана, один побольше, второй поменьше. Отец с сыном или скорее дед с внуком, преданным ему всей душой. Я чуть было не взял его за руку. Только кость помешала мне, да еще то, что и во время ходьбы господин Адамсон держался на некотором расстоянии от меня. Зато он умел петь замечательные походные песни. Вначале он спел очень длинную, в которой отец с сыном — немного похоже на нас — в течение многих куплетов шли к горькому концу: сын — я, — несмотря на предостережения папы, оказался-таки на виселице. Потом «Один километр пешком» — эту я тоже знал и вопил что было мочи, дальше — «Два километра пешком», три, четыре, пять, пока нам не надоело. Господин Адамсон подмигнул мне, как подмигнул бы человек своему сообщнику, задумав сыграть какую-то шутку, я засмеялся в ответ. Вот это приключение! Из домов — а здесь внизу, недалеко от трамвайной остановки, начиналась настоящая улица, — так вот, из сотен открытых окон одновременно раздались сигналы точного времени местного радио. Три свистка, как из чайника, последний на полтона выше первых.
— Двенадцать часов тридцать минут. Передаем сообщения Швейцарского агентства новостей.
Господин Адамсон остановился, широким жестом обвел дома вокруг и воскликнул:
— Кое-что совсем не меняется в этом изменчивом мире! Солнце, луна и Беромюнстерское радио.
Трамвай подошел почти сразу. Шестнадцатый. Зеленый, точнее, грязновато-зеленый. Мы вошли во второй вагон и уселись на деревянной скамейке. Господин Адамсон смотрел в окно, нет, сразу во все окна, как мальчишка, который в первый раз едет на трамвае и боится что-нибудь пропустить. Он вертел головой по сторонам, глаза его блестели. В Волчьем ущелье, собственно, уже в городе, где трамвай некоторое время шел среди крутых скал, покрытых хвойными деревьями и черными дубами, он даже встал и прижался носом к оконному стеклу. А один раз, когда трамвай как-то особенно резко повернул, мне показалось, что его голова высунулась наружу прямо сквозь стекло, словно его и не было вовсе. Он втянул голову обратно — ну, разумеется, мне все это только показалось — и снова уселся рядом со мной. Подошел кондуктор.
— Детский. До Хаммерштрассе, — сказал господин Адамсон не кондуктору, а мне.
Я повторил:
— До Хаммерштрассе. Детский.
Кондуктор, плотный мужчина в черной форме, оторвал от рулона розовый билетик — а у него были еще белые, желтые, синие — и большими щипцами сделал дырку на плане маршрута, там, где, как он полагал, находится Хаммерштрассе. Я дал ему одну из своих монеток. Он сунул ее в отверстие кассы — она висела у него на поясе и выглядела как крошечный орган с пятью или шестью трубочками, — выдавил быстрыми движениями большого пальца несколько монет помельче и вместе с билетом вручил мне.
— На Барфюсерплац пересядешь в номер четыре, — сказал он, не обращая никакого внимания на господина Адамсона.
— А вам не нужен билет? — спросил я.
— Я кондуктор, — ответил кондуктор.
— Я не вас спрашивал, — возразил я кондуктору.
— А кого же? — удивился тот.
— Меня, — подсказал господин Адамсон.
— Его, — повторил я и показал на господина Адамсона. Но кондуктор продолжал смотреть на меня, а потом, покачивая головой, пошел дальше.
Однако на Телльплац — мы проехали всего четыре остановки и были еще далеко от цели — господин Адамсон вдруг вскочил и выпрыгнул из трамвая, когда тот уже почти тронулся. Я прыгнул за ним. Тут трамвай поехал, и я стукнул себя костью динозавра по коленке, да так, что пошла кровь. Я опять стер ее тыльной стороной ладони.
— Это Телльштрассе, — сообщил господин Адамсон и показал рукой. Я кивнул, я и так это знал. Прямо перед нами была обувная мастерская, которая раньше принадлежала какому-то господину Киммиху. На другом конце улицы виднелись столбы и электролинии вокзала.
— Я думал, нам надо на Хаммерштрассе.
— Вначале на Телльштрассе. Вот в такой последовательности. — Господин Адамсон вытянул шею и бодро зашагал вперед. Мимо витрины господина Киммиха (ботинки и негритенок из раскрашенного гипса, протягивающий баночку обувного крема) он прошел, даже не взглянув в ее сторону. — Сейчас мы узнаем, разбомбили дом или нет.
Бомбежки не разрушили дом господина Адамсона, его ломали как раз сейчас. Кран с размаху бил большой чугунной бабой в стену, от которой при каждом ударе отваливался новый кусок и падал вниз. Половину дома — крышу и по меньшей мере один этаж — уже снесли, а теперь долбили последний кусок стены второго этажа. Как и тогда, в разбомбленных домах, здесь тоже оставался последний кусок уцелевшего перекрытия, на который я глядел, задрав голову, как на театральную декорацию. Только здесь уцелела не лампа, а белая крашеная кухонная табуретка. Когда чугунная баба отлетела от дома, готовясь к новому удару, господин Адамсон побежал, не пригибаясь, к входной двери, над ней еще оставался черный кусок стены. Металлический шар летел прямо ему в голову — я зажмурился, — но мой спутник благополучно добрался до двери. Я оказался радом с дверью как раз в тот момент, когда качнувшийся обратно шар стукнулся о стену у меня над головой. Грохот был такой, что я подумал, попало в меня. В ушах зазвенело. Посыпались обломки стены и штукатурки. Воздух превратился в цементную пыль, его можно было скорее глотать, чем вдыхать. Когда я спускался по лестнице в подвал (ловкий, как ласка, господин Адамсон давно уже пропал из виду), за мной летели каменные глыбы, они даже обгоняли меня. Одна так стукнула меня по спине, что я во весь рост растянулся на полу подвала. И вот я лежу, слышу собственный стон, прикрываю голову руками — камни, много камней продолжают сыпаться, потом камнепад прекращается — и кашляю. Подо мной — кость динозавра. Наверное, похоже на бомбежку, может, соседи господина Адамсона тогда вот так же бежали в подвал. Не хватало только фосфора от зажигательных бомб, столбов пламени и дыма. И снова тяжелая болванка ударила в стену. Правда, теперь грохот раздался чуть подальше.
В подвале было темно, хоть глаз выколи. Господин Адамсон стоял в столбе света, который косо падал на него из какого-то отверстия подобно лучу сильного прожектора. Камни в него не попали, и он выглядел совсем чистеньким. Ни пылинки на лысом черепе. Показывая обеими руками на пол подвала, он взволнованно кричал:
— Помоги мне! Ну давай!
Часть пола была не цементной, а деревянной. Доска, тоже серая, почти не отличалась от цемента. Господину Адамсону никак не удавалось поднять ее, он не мог даже схватить противопожарный крюк, который лежал между кусками угля в нише. Наверное, он страдал подагрой, это что-то вроде артрита, из-за которого мой дед не мог открыть бутылку пива одним ударом ладони, что так здорово получалось у папы. Деду нередко, как сейчас господину Адамсону, требовалась помощь кого-то здорового. (Об этом мне часто рассказывал папа: он был тем самым здоровым; а еще он боялся, что эта история может повториться с ним и со мной.) Ну я, значит, взял крюк и просунул его в щель между доской и полом. Подергал вверх-вниз, вправо-влево. Скрип, хруст, скрежет — и больше ничего. Я уже хотел было бросить это дело, из последних сил ударил по крюку, застрявшему между деревом и цементом, — и тут доска отскочила, подпрыгнула и стукнула меня по подбородку.
