Остаток дня я провел в полном безделье. Сидел, ходил взад-вперед по квартире, то подбирал какую-нибудь ниточку, то сдувал со стола крошку, за которой потом приходилось нагибаться. Я ненавижу безделье. Оно вызывает у меня стресс. Боже, сделай так, чтобы вечер настал пораньше! Никто никогда из моих уст не слышал такой молитвы, а сейчас ее слышал только я, и она, как обычно бывает, не осталась без ответа. Так что к шести часам я смог отправиться в путь, вооружившись зонтиком и испытывая некоторый страх.

Терраса была пуста, один только кельнер вытирал мокрые столы и стулья. Заметив, что я за ним наблюдаю, он несколько раз взглянул на затянутое тучами небо. Вид у него был скептический, словно он хотел показать всю бесцельность своего занятия. Я спросил, можно ли заказать аперитив. Он кивнул, я сел за тот же столик, что и вчера, но на тот стул, на котором сидел Лоос, и, когда кельнер пошел за моим кампари, я поглядел на отель и застыл в удивлении. Окно комнаты, на которую Лоос в разговоре со мной указал как на свою, было открыто, и если то, что целилось в меня оттуда, было не охотничьим ружьем, а подзорной трубой, я все же почувствовал себя очень неуютно, даже в опасности. Однако прежде чем я успел рассердиться по-настоящему, Лоос показался в окне и махнул мне рукой. Ободряюще, как мне показалось. Немного погодя он в смущении стоял передо мной.

— Это была бестактность с моей стороны, — сказал он, — прошу меня извинить, я захотел хоть что-нибудь разглядеть в тумане, вдруг увидел вас и просто не мог удержаться, чтобы не взять вас на мушку. Простите, пожалуйста, моя маленькая подзорная труба годится лишь на то, чтобы рассмотреть вблизи санаторий «Кадемарио». Что-то вы бледны. Как вы себя чувствуете?

— Откровенно говоря, неважно, — сказал я. — А вы?

— Я в игривом настроении, Бог весть почему, — ответил он и сел напротив меня. В самом деле, он выглядел иначе, чем накануне вечером, держался более непринужденно и прямо-таки излучал общительность. — Надеюсь, вы останетесь на ужин?

— С удовольствием, — сказал я, — если вы не предпочтете ужинать в одиночестве.

— Тогда бы я не стал спрашивать. Я давно уже не повинуюсь чувству долга. Чем старше я становлюсь, тем труднее мне следовать его велениям, и я выполняю их только тогда, когда они совпадают с моими желаниями. Кстати, я заказал столик внутри, потому что рассчитывать на вечер без дождя не приходится. А почему «неважно»?

Я рассказал о своей бессонной ночи, о том, как долго провалялся в постели, как раздражался оттого, что потерял день.

— Потерянных дней не бывает, — заметил Лоос. — Недостаток мотивации, понимаемый как гражданское неповиновение, как противодействие нажиму извне, — это симптом здоровья. Все, что замедляет ритм, даже затянувшийся завтрак, — идет на пользу здоровью народа, которое сейчас в опасности как никогда, поскольку все больше людей чувствуют, что не смогут угнаться за современной жизнью с ее бешеным темпом и будут плестись в хвосте. Хотят они это признать или нет, пытаются ли с максимально возможной изворотливостью и боевым задором противостоять этому или не пытаются, но к каждому из них бесконечно и безостановочно предъявляются завышенные требования, а от этого человек заболевает. Другое дело животные. Ни одно животное на земле не работает, кроме разве что муравьев, пчел и кротов, чья хлопотливость не мотивируется каким-либо нравственным императивом. А остальные беспечно разгуливают в поисках еды, если только это не домашние животные. Среднестатистическая собака, например, спит или дремлет двадцать часов в сутки. Так же ловко устраиваются и кошки. Мы с женой держали кошку, черную с белыми лапами, жена эту кошку любила, я тоже пытался ее полюбить, но иногда мне становилось невмоготу терпеть ее несказанную лень. Она попросту заставляла себя обслуживать, а потом с мурлыканьем погружалась в дремоту, в то время как я нервно поглядывал на часы, торопясь вернуться к работе. Словом, не ведающие труда животные, по крайней мере, здоровы, в отличие от людей, и у них пушистый мех.

— Господин Лоос, — сказал я, — меня лишило работоспособности самое обычное похмелье, коему вы воздаете слишком большую честь, считая его символом гражданского неповиновения, а также поводом для экскурса в животный мир и народное здравоохранение.

Лоос заказал бокал белого вина, долго молчал и ответил мне, только когда бокал поставили перед ним. Он сознает свою склонность к экскурсам, сказал он, его любимая жена нередко ему на это указывала, к тому же он смутно вспоминает, что вчера уже говорил о дрессировке. Стало быть, он повторяется. Однако любой собеседник воспринимает экскурсы и повторы как нахальство, и поскольку он, Лоос, не может обещать, что обойдется и без того, и без другого, то из вежливости вынужден умолкнуть.

Лоос произнес это совершенно серьезно. Затем встал и подал мне руку. Я был несколько ошеломлен, но все же крепко пожал ему руку и сказал, что вечер в его обществе доставил мне большое удовольствие.

— Правда? — спросил он.

— Правда, — ответил я и, лишь слегка покривив душой, добавил: — То, что вы называете нахальством, меня нисколько не коробит.

Лоос снова сел, допил свой бокал. И спокойно, как ни в чем не бывало, опять подхватил нить разговора. Мало кого из его знакомых не преследует страх, что они не справятся со своими обязательствами. Почти у всех, если сказать образно и грубо, мокрые штаны. Но этой болезни, как и настоящему недержанию, сопутствуют стыд и молчание. Поэтому страх не справиться люди загоняют глубоко внутрь. Таким образом, в какой бы области ни работал человек, его окружают тайные страдальцы, которые большую часть энергии тратят на то, чтобы скрыть свою душевную рану. Немногие решаются открыто, во всеуслышание заявить об этой своей странности. А значит, те, кто считает предъявляемые к ним требования явно завышенными, не протестуют. Совершенно очевидно, что тут мы имеем дело с настоящей душевной болезнью, с эпидемией, которая распространяется в невиданных масштабах. И несмотря на широкое применение фармацевтических средств, несмотря на разнообразие других методов лечения, корень зла остается невредимым, а болезнь продолжает свирепствовать.

— Вы терпите возражения? — спросил я Лооса.

— Возможно, я упрямец, — ответил он, — но тем не менее я жажду дискуссии.

— Как я уже говорил, — сказал я, — у меня было намерение заняться сегодня делами о разводе, но в итоге, вместо того чтобы встать рано, я провалялся в постели до самого обеда, встал совершенно разбитый и так ничего и не сделал. Отсутствие стимула к действию, или, скорее, безволие, вызвало у меня досаду и даже презрение к самому себе. Это стало поводом для вашего рассуждения, мухой, из которой вы сделали слона. Тезис о завышенных требованиях общества, возможно, отчасти подтверждается жизнью, да он и не так уж нов, только вот с моим случаем ничего общего не имеет. Это во-первых. А теперь о самом тезисе: вы же вчера объяснили, что по отношению к истории вы не пессимист, по вашему мнению, сумма зла остается неизменной, поскольку на смену старому злу приходит какое-то новое, инородное зло. Я с этим согласен. Я также признаю: ощущение, что к тебе предъявляют завышенные требования, может быть источником несчастья — но это не новость. Завышенные требования предъявлялись к людям всегда. Каждая эпоха порождает своих страдальцев, и каждое общество — свою душевную муку…

— И поскольку так было всегда, — перебил меня Лоос, — надо об этом помалкивать, верно? И прежде всего в случае, если ничего нового добавить не можешь.

— Абсолютно ничего, — сказал я, — а можно я еще кое-что скажу?

— Извините.

— Мне хотелось бы напомнить вам то время, — продолжил я, — которое я, в отличие от вас, знаю только понаслышке. Я имею в виду глухое время пятидесятых — начала шестидесятых годов. Какой узколобой была тогда мораль, какой застывшей — система ценностей, с каким укором взирал на нас Господь. Полный социальный контроль, и куда ни глянь — репрессии. И педагогика, которая желала только добра, раздавая оплеухи направо и налево. Вытравление чувства самоуважения, которое приравнивалось к нескромности и дерзости, низведение людей если не к неудачникам — те вообще ничего не добиваются, — то к существам, которые боятся неудачи и потому выполняют все, что от них требуют. Я спрашиваю вас как свидетеля того времени: верна ли моя оценка?