Продолжения песни, где говорится про «дальние края, дальше облаков», они уже не слышали. Дверь за ними закрылась.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Меня мои ботинки увели

Из школы на войну — без остановки.

Все беды, все края прошли мои

Железные подковки.

Феликс Леклерк

9

— Развозим товар, мсье Альбер?

— Надо же! Мадам Симон. Как дела?

— Хорошо.

— Вы все еще у Вейля?

— Да, мсье Альбер.

— А о моей мастерской не сожалеете?

— Дело не в том, сожалею или нет. Вы прекрасно знаете, почему я ушла. Вейль совсем рядом с моим домом. Так что для детей это лучше.

— Ну вы же прекрасно понимаете, что я шучу, мадам Симон. Я отлично знаю, что так лучше для вас.

— А как мадам Леа?

— В порядке… Нет, не в порядке: она хочет, чтобы у Рафаэля была творческая работа.

— Творческая работа? Мой Жан-Клод тоже хочет заниматься театром.

— Нет, Рафаэль занимается не театром, а живописью. Но я против. Потому что художник должен умереть, чтобы это стало доходным делом. А почему ваш Жан-Клод хочет заниматься театром? Он хочет заниматься детским театром?

— Нет, он говорит про потом. Учительница сказала ему, что он хорошо декламирует, поэтому он решил, что, когда вырастет, станет артистом. Особенно утром, когда я бужу его, чтобы вести в школу, — он говорит мне, что хочет потом быть артистом, потому что вечером они играют в театре и поэтому всегда спят до полудня.

Сложенные вместе «Без вас», «Не зная весны» и «Месье ожидал» в какой-то миг подумали, что даже за порогом ателье все друг друга знают. Мадам Симон, усевшаяся рядом с мсье Альбером в автобусе № 20 (Лионский вокзал — Вокзал Сен-Лазар), в прошлом сезоне работала в ателье на улице Тюренн. Когда она ушла к Вейлю, ее сменила мадам Андре.

Очутившись в автобусе № 20 на остановке «Улица Оберкампф», запертые в своей картонной коробке, лишенные возможности увидеть улицу, жакетки понимали, что их восхищение преждевременно. Обступивший их город оказался не тем, о чем они мечтали. Однако и не разочаровал. И поскольку не было возможности изобрести иной контакт с внешним миром, они стали исступленно прислушиваться к тому, чего не видели.

Порой они впадали в отчаяние из-за невозможности понять географию; теперь она состояла из невообразимых звуков, уличных криков, гудков автомобилей — приукрашивая все это воспоминаниями о ранее слышанных разговорах, жакетки представляли себе декорации, среди которых их везли.

Когда объявили остановку «Площадь Республики», мадам Симон, попрощавшись с мсье Альбером, вышла из автобуса, а «Без вас», «Не зная весны» и «Месье ожидал» отправились дальше, на Большие Бульвары — там, почти в самом конце, находился магазин готового платья, обещавший принять их.

С огромным трудом пытались они из того, что слышали, создать верную картину дороги, по которой шел автобус. Потом одна из жакеток, скорее всего «Без вас», напомнила двум другим слова, сказанные Шарлем: «Рабби Акива, — как-то обронил он, — учит, что слушать по-настоящему и внимательно — значит видеть».

Тогда они подумали, что, возможно, это автобусное путешествие есть благо. Одновременно все видеть и слышать было бы, конечно, слишком тяжело.

Они были счастливы от сознания того, что никогда не забудут этот внешний мир; он не был им уготован, его не дозволено было созерцать, но они вслушивались в него с неустанным вниманием. Да, они не забудут его, потому что не умеют забывать. В них установились воспоминания об окружающих богатствах, и это было как в первый день творения. Как идея начала того, чем они будут жить. Большие Бульвары вошли в них своим шумом.

Поскольку никто об этом не говорил, они, разумеется, не видели зелени платанов, которые, от Зимнего Цирка на улице Амело до магазина одежды рядом с «Кафе д’Англетер» на бульваре Монмартр, в отсутствие свежести все-таки давали прохожим немного тени. Они также не видели ни шляпное ателье «Сул», ни ресторан «Ту ва бьен», этот храм еды на бульваре Сен-Дени, ни бассейн «Нептун», где Рафаэль научился плавать. Ни арку ворот Сен-Дени, построенную архитектором Франсуа Блонделем, ни ворота Сен-Мартен, создание которых было доверено его ученику, архитектору Пьеру Бюлле. Они не видели танцевальные курсы, где, освоив кадриль, бостон и мазурку, учатся танцевать танго. А еще они не видели множества террас кафе и пивных, переполненных сидящими за столиками посетителями. Леон, орудуя утюгом, всегда поражался, что среди бела дня так много людей, да к тому же в начале июля они уже обсуждают отпуск на море.

Немного позже напротив театра «Амбигю», где ставили пьесу Франсуа Бийеду «Как жизнь, мусью? Земля вертится, мусью!», недалеко от автобусной остановки «Ланкри-Сен-Мартен» орудовали муниципальные служащие: им было поручено следить за ростом платанов на площади, и они стригли ветки с уже лопнувшими первыми почками. На одной из них оказалось гнездо с недавно появившимися, еще голыми птенцами. Привлеченная лязганьем ножниц, голубка-мать, видя, что происходит, тут же подлетает к гнезду — в отчаянии, с распростертыми крыльями, она пытается проникнуть к своему выводку, теряя силы и испуская пронзительные крики раненой нежности. Тщетно. Рабочие, несгибаемые весельчаки, делают то, за что им платят. Вместе с веткой гнездо падает на асфальт прямо возле массивного постамента, на котором возвышается статуя барона Тейлора, филантропа и благодетеля человечества.

Как жизнь, мусью?

Пассажиры, похоже, немало знали о том, что видели. Тогда появлялись некоторые сведения, неожиданные, но воспринимаемые в автобусе с явным удовольствием.

— Ишь ты! Габи Морле в театре «Порт-Сен-Мартен»! В «Кадрили» Саша Гитри. Это должно быть хорошо.

— Я уже видела «Кадриль». Только в кино. Это было перед самой войной. Тоже с Габи Морле. Но я никогда не видела ее в театре. Как назывался тот фильм, где Луи Жуве из мести заставляет ее бросить мужа?

— Я, наверно, его не смотрела.

— А я смотрела, он же недавний. Габи Морле и Луи Жуве в молодости любили друг друга — в смысле, по фильму, — но она предпочла выйти замуж за какого-то богача. А годы спустя Луи Жуве вернулся и прославился. Он говорит, что все еще любит ее и заставляет уйти от мужа. Они встречаются на вокзале, чтобы уехать из города. Она приходит с чемоданом, а он говорит ей, что обманул, что больше ее не любит, а просто хотел отомстить.

— Ну и что? Она могла бы вернуться домой.

— Да нет, потому что она оставила мужу записку, что уходит от него к Луи Жуве, которого всегда любила.

— Ай-ай-ай! Никогда не надо оставлять записки. Да еще уходя из семьи. Нет, я видела Габи Морле в «Голубом парусе». Она была сиделкой.

— Этот я тоже смотрела.

— Ты тоже плакала?

— А как же. Весь зал плакал. Такой успех!

Разговор продолжался, его поддерживало все, что попадалось на глаза: афиши кинотеатров, а иногда театров, порою связанные с какими-то воспоминаниями.

— Смотри-ка, в «Паризиане» показывают «Каида». С Хэмфри Богартом.

— На прошлой неделе они еще крутили «Робина Гуда» с Эрролом Флинном. Он мне больше нравится, он красивее Богарта.

— Согласна, но Богарт для меня как-то…

— Да ладно, скажешь тоже! Привидение!

— При чем тут привидение?

— Да нет, «Привидение»! Фильм с Габи Морле. Мне вспомнилось. А Луи Жуве стал известным писателем.

— Ну, этот я точно не видела. Ой, мне выходить!

После каждой автобусной остановки «Месье ожидал», «Без вас» и «Не зная весны» ожидали одного и того же ритуала: «Вокзал Сен-Лазар?», и тот же голос кондуктора: «Три билета». А затем металлический звук рукоятки.

Тогда они поняли, почему двигаются по бульварам, будто листают журнал. Разговоры были усеченными, резко обрывались. Другие, казалось, не имели начала. Каждый раз им чего-то недоставало, что не позволяло понять все целиком. Иногда слова мелькали, питая их своими тайнами, потом отдалялись или терялись где-то вдали.