Часто по вечерам, когда работники уходили, «Месье ожидал», «Не зная весны» и «Без вас» замечали, как мсье Альбер брал сделанное Жозефом за день и переделывал то, что не годилось. И хотя Шарль, Морис или Леон работали сдельно, им тоже случалось браться за эту работу. Потому ли, что они тепло относились к Жозефу? Очень возможно. Но не только. Стоит лишь немного вникнуть в дела ателье, чтобы понять: плохо скроенная одежда не будет хорошо сшита, плохо сшитая одежда не будет хорошо отпарена, к плохо отпаренной одежде будет плохо подогнана подкладка и так далее. Вот почему «Месье ожидал» была счастлива участвовать в жизни собранной Рафаэлем труппы, где каждый, казалось, понимал, что в одиночку не справиться. Это шло от ответственности всех актеров. И впервые, благодаря Чехову, благодаря тому, что с помощью всей труппы собирался делать с ним Рафаэль, «Месье ожидал» не испытала ностальгии по улице Тюренн.

Как только ее стали носить, она тотчас заметила, что каждый экземпляр пьесы, принадлежавший актерам, начинался со списка персонажей, расположенных один под другим.

Серебряков Александр Владимирович, отставной профессор.

Елена Андреевна, его жена, 27 лет.

Софья Александровна (Соня), его дочь от первого брака.

Астров Михаил Львович, врач.

И т. д.

Тогда, чтобы покончить с ностальгией, а также ради удовольствия, «Месье ожидал» совершила мысленный круг по ателье и вспомнила расположение рабочих мест:

Мсье Шарль и Морис, пошивщики-мотористы.

Леон, гладильщик.

Жаклин и мадам Андре, отделочницы.

Жозеф, ученик.

Мсье Альбер, закройщик и постановщик.

В роли семьи мадам Леа, Рафаэль и Бетти.

И она прибавила:

Действие происходит в 1949 году, в ателье готового платья на улице Тюренн, в III округе Парижа.

Оказалось, что «Месье ожидал» была частью костюма Анук — Сони по пьесе, и от нее не ускользнули многие вопросы, которые задавала актриса. Столь же многочисленные, как те, что она задавала сама себе.

Углубившись в чтение литературы о театре, как следовало бы углубиться в репетиции, Анук все время пытала Рафаэля по поводу того, чту сцена должна брать от жизни.

— Ты спрашиваешь, что такое жизнь? Это как если бы ты спросила: что такое морковь? Морковь это морковь, что же еще! — однажды сказал ей Рафаэль, впрочем вскоре пояснив, что в 1904 году, незадолго до смерти, нечто подобное написал Чехов актрисе Ольге Книппер, на которой женился тремя годами ранее.

Резкость Рафаэля показалась «Месье ожидал» несколько непривычной, и, хотя он сослался на письмо Чехова, его слова оставили в ее душе что-то вроде смятения.

Каждый день происходит что-нибудь необычное. Малейшей детали достаточно, чтобы возникло сомнение. После четырех недель репетиций Рафаэль начал терять привычную уверенность. К счастью, в этот день в зале была Лотта. Уже накануне она заметила, что прежде, чем выпить чаю, Рафаэль в задумчивости положил кусочек сахару не в чашку, а в рот.

— Ты во всем прав, — сказала она. — Вспомни своего дедушку и гони сомнения.

И пригласила его вечером поужинать в ресторанчике возле площади Италии.

Во время разговора Рафаэль неожиданно употребил немецкое «Zweifel», «сомнение», тогда как Лотта, даже оставаясь одна, отказывалась пользоваться языком, который долгие годы был ее родным.

Рафаэль и сам прекрасно знал, что сомнения надо гнать, как непрошеных гостей. Они мучили его, когда он работал в детских домах, мучили всякий раз, когда он задумывался, какое место занимает в этой жизни. И чему именно будет служить. На этот раз сомнения обступили его со всех сторон.

— Я как Астров, я могу повторить вслед за ним: «Мое время уже ушло… Постарел, заработался, испошлился, притупились все чувства…» Не знаю, что на меня нашло, почему я решил ставить «Дядю Ваню». Я пустился в эту авантюру, ничего не зная о театре, а премьера меньше чем через месяц.

— Быть может, потому, что тебе тридцать семь лет, Рафаэль, ровно столько дал Чехов Астрову, — с легкой иронией ответила Лотта. И продолжала: — Разумеется, этой причины недостаточно, но почему режиссеры — не ты один — всегда ставят великих авторов, почему всегда Мольер, всегда Шекспир, Мюссе или Гоголь? Потому что надеются сделать лучше, чем другие? Да нет, конечно. Это было бы слишком претенциозно, хотя и свойственно кое-кому из них. Нет, я уверена, что их ведет другое: встреча с текстом. С текстом вступают в диалог, потому что он пробуждает нечто в душе. И текст стремится быть произнесенным, он нуждается в произнесении, чтобы быть живым. Но каждый постановщик, выбирая пьесу, предполагает, что сможет ввести в нее и собственные мысли. В том-то и трудность: вложить в пьесу всего себя и при этом ничего не изъять из ее текста. Наоборот. Спектакль — всегда сложение. Ты не сразу поймешь, ни что именно ты прибавил, ни что узнал за недели репетиций, но как раз такое сложение и увидит публика.

Прежде чем расстаться, они еще долго говорили в тот вечер. И Лотте в конце концов удалось победить сомнения Рафаэля. Она попросту напомнила ему то, о чем он позабыл: уроки, данные дедушкой, он не мог бы получить ни от кого другого.

На следующий день, разбуженный ни свет ни заря шумящим на бульваре Бланки базаром, он некоторое время постоял у окна. Прямо под ним на походной плите торговец готовил огромную сковороду кислой капусты со свининой. Рафаэль вышел из дому, купил газету и, сев за столик кафе, открыл ее на странице с афишей спектаклей и кинофильмов. Он отметил про себя три новых фильма, размышляя, когда бы мог посмотреть их: «Огни большого города» Чарли Чаплина в «Рояль-Османн», «Счастлив в любви» с братьями Маркс и «Карусель» Макса Офюльса в кинотеатрах «Бальзак», «Эльдер», «Скала» и «Вивьенн».

Этот рынок, куда из Нормандии и Бургундии приезжают торговцы овощами и домашней птицей, чтобы продать плоды своего труда, простирается от метро «Гласьер» до улицы Барро, на углу которой архитекторы в глубине небольшого сквера построили здание для яслей, отделенное от улицы высокой решеткой. В сквере стоит на постаменте безмолвный бюст Эрнеста Русселя, президента муниципального совета Парижа. Но не он обычно привлекает взгляды. У подножия постамента расположена бронзовая статуя ребенка в натуральную величину. Наполовину Робер Линен в «Рыжике»[8], наполовину Гаврош, босоногий, лежащий, левым локтем опирающийся на нечто вроде рюкзачка, он, кажется, спит — с закрытыми глазами и приоткрытым ртом. А на цементном постаменте выгравировано единственное слово: «Подкидыш!» — заглавными буквами с обличающим восклицательным знаком.

Как-то утром Рафаэль видел здесь приникших к решетке девочек, которых привела учительница, движимая, разумеется, великодушным порывом. Она рассказала им, что ребенок был обнаружен на этом самом месте зимним утром, именно в такой позе, умершим от голода или холода, быть может, от того и другого сразу. Он лежал на скамейке, которая до сих пор находится здесь, прямо за ними, на тротуаре. Девочки обернулись, почти трепеща от волнения, что находятся так близко от того места, где закончил свои дни несчастный подкидыш. Учительница, очевидно, не ожидала подобной реакции, рассчитывая разве что вызвать легкое сострадание своих учениц.

Под большим впечатлением от трагического рассказа и крайне реалистической манеры скульптора, девочки теперь умолкнут — по меньшей мере до обеда в школьной столовой. А самые маленькие, наверное, станут рыться в карманах в поисках конфет, чтобы бросить их бедному мальчику.

Выйдя из кафе с газетой в кармане, Рафаэль купил инжиру и изюму, вернулся к себе и сделал две заметки. Первая, предназначенная для репетиций, была парафразой из Чехова: «Нет необходимости в сюжете. Жизнь не знает сюжетов, в жизни все перемешано, глубинное и незначительное, возвышенное и смешное».

Вторая, более короткая, на сложенном вчетверо листке бумаги, предназначалась Анук: «Когда ты выйдешь из театра, перестань быть Соней и снова стань Анук. Целую».

Оба они с удовольствием смирились со своими ролями, поскольку любая театральная постановка — это, кроме всего прочего, диалог между режиссером и актером. А еще и необходимость научить актеров быть там, где они нужны. В прямом смысле. Каждый находит свое место — вот почему, говорил Рафаэль, репетиции зачастую важнее спектаклей.