В 1965 году журнал «Юность» напечатал мою повесть «Ньютоново яблоко» с рисунками Нади Рушевой. Так я познакомился с юной художницей. Подробное изучение ее жизни и творчества легло в основу моей работы. Но книга эта не биография, а роман. Пользуясь правом романиста, я многое додумал, обобщил, в результате возникла необходимость изменить фамилии главных героев, в том числе фамилию Нади Рушевой, хотя бы на одну-две буквы.

При переиздании этой книги мне советовали как можно дальше уйти от имени Нади Рушевой, изменить не одну-две буквы в ее фамилии, а все буквы и само имя. И одно время я склонялся к этому. Но любое имя, которое я примерял своей героине, казалось чужим. Возможно, это субъективное авторское ощущение. Но есть тут и объективные причины. Мне говорят, что в моем романе угадывается подлинная биография Нади Рушевой. Да, с одной стороны, мне хотелось создать образ обобщенный, а с другой – не хотелось порывать связь с прототипом. Эта связь сообщает образу дополнительную реальность, заставляет интенсивнее работать воображение читателей, для которых процесс чтения – процесс творческий. В истории литературы издавна существует метод художественной типизации, когда используется прототип и даже имя прототипа в качестве дополнительного средства выражения. Примеры из творчества Л. Толстого, Горького, Фадеева не привожу, потому что они известны всем нам по школьному курсу. Связь героя с прототипом – связь литературы с жизнью. Не обрывать ее, а поддерживать – традиция русской литературы.

Для нового издания я написал две новые главы и уточнил ряд мест, имеющих принципиальное значение. Выражаю признательность всем, кто помог мне внести в новое издание романа необходимые исправления и дополнения.

Надя вышла из здания поликлиники и задержалась под бетонным козырьком подъезда, натягивая на руки мокрые варежки. Делала она это машинально, не ощущая того, что они мокрые. С бетонного козырька на серые бетонные ступени падали крупные тяжелые капли. Они были прозрачны, и в них отражался серый холодный день.

Надя стояла под козырьком, вглядываясь в этот серый день расширенными зрачками. Ей закапали атропин, чтобы проверить глазное дно, и действие лекарства еще не прошло. Поблескивали мокрые ступени, мокрый асфальт, мокрая железная ограда. Там, где не было асфальта, кое-где лежал тающий снег. Надевая варежки, Надя засовывала левой рукой за отворот правой варежки бумажку с печатью поликлиники. Она спохватилась, когда капля, сорвавшись с козырька, попала ей на руку и на бумажку и чернильные строчки брызнули, расплылись. Надя сделала шаг назад, сдернула с рук бесполезные в такую погоду мокрые варежки. Сложив их вместе, она сунула варежки в портфель, туда же положила и бумажку. Она еще не решила, что с ней делать. В портфеле рядом с книжками лежало яблоко, которое Надя взяла в школу. Она его так и не съела. Да и в школе сегодня не была и теперь уже не пойдет.

На асфальте, за черной оградой, толпились люди. Разбрызгивая лужи, подъехал автобус. Все засуетились, потянулись к раскрывшимся дверям. Наде не хотелось идти к автобусу, к людям. Она двинулась вдоль стены поликлиники, к деревьям, поблескивающим голыми ветками под окнами. Эта часть здания поликлиники выходила на другую улицу, широкую, с бульваром, отделенным невысокой чугунной оградой от дороги.

Капало с деревьев. Далеко впереди маячили две фигуры под черным и красным зонтами – мужчина и женщина. Они уходили мимо пустых лавочек все дальше и дальше.

Надя некоторое время шла за этой парой, выбирая скамью. На земле лежали беспорядочно сбитые в кучи листья, и там, где листьев было много, кое-где белел снег. Земля раскисла, разъезжалась под ногами. Надя села на скамью неподалеку от газетного щита, с которого клочьями свисали мокрые листы газеты. Сидеть было холодно. Надя засунула руки в карманы пальто и смотрела расширенными зрачками на черные следы от сапог, на вмятые в землю листья. Редкие порывы ветра срывали с деревьев капли, и они дождем ударялись о газетный щит, о землю. Было уныло, сыро и ветрено. Две фигуры под зонтами скрылись за деревьями, и остались только деревья, мокрые столбы, пустые скамьи, серые громады домов по обе стороны бульвара.

Надя рисовала всегда – дома, в школе, на улице. Она могла изобразить любое свое состояние. В школе, скучая на некоторых не интересных ей уроках, она рисовала в маленьком блокнотике разноцветными фломастерами «Скуку зеленую», «Скуку светлую», «Скуку голодную», «Скуку строгую», «Скуку смертную». В том же блокнотике, рядом со «Смертной скукой», она нарисовала свой автопортрет… Ребята играли во дворе в футбол. Надя шла мимо, и ей попали мячом в голову. Она изобразила себя, длинноволосую девочку, немного нелепую, карикатурно схватившуюся обеими руками за голову. Это был шаржированный автопортрет. Она и согнулась после удара больше, чем нужно, и схватилась за голову обеими руками с таким испугом, словно боялась, что отскочивший мяч догонит ее и ударит еще раз… Потом, когда этот рисунок попался ей в папке среди других рисунков, Надя подумала, что ее автопортрет похож по смыслу на известный автопортрет немецкого художника Альбрехта Дюрера… Однажды он разделся до пояса и специально для лекаря, чтобы помочь ему установить диагноз, написал красками свой автопортрет. «Там, где у меня находится желтое пятно, на которое указывает мой палец, там у меня болит».

У Нади болела голова. Одно время она объясняла это взрослением: ей было шестнадцать, в январе должно было исполниться семнадцать. А потом, когда поняла, что стала хуже видеть, решила, что надо поменять очки, тогда не придется напрягать зрение и голова перестанет болеть. Полной уверенности, что ей нужны новые очки, не было. Иногда она и в этих как-то чересчур ясно видела, так, что невозможно было смотреть на ярко освещенные предметы, и эта ясность, резкость видения мешали правильно ориентироваться в линиях и цвете. Иногда стекла покрывались как бы серой пеленой. Надя протирала их, протирала, и все какие-то маленькие крапинки оставались то ли в глазах, то ли на стеклах.

Врач, толстая молодая женщина с противно сверкающим зеркалом, укрепленным у нее на лбу, то приближалась, то слегка отклонялась, больно ослепляя Надю.

– Сюда посмотри! Сюда! Шум иногда слышишь?

– Где?

– В голове шум иногда слышишь?

– Мне очки, – напомнила Надя. – Я плохо вижу в этих. А я рисую. Мне надо, чтоб хорошо видеть.

Толстая молодая женщина в плотно облегающем халате, от которого тоже исходило неприятное шуршание накрахмаленной ткани, с какой-то преувеличенной сосредоточенностью смотрела на сидящую в кресле девочку. Она ждала ответа на свой вопрос или думала? Надя не могла понять.

– Шум? – сказала Надя. – Иногда слышу, когда устаю.

– Много занимаешься?

– Нет, совсем почти не занимаюсь.

– Ты сказала – рисуешь?

– Рисую, – да, много. Я думала, вы про школу спрашиваете.

Прошуршав халатом, врач присела к столу, быстро что-то написала на бланке.

– Можно в любой аптеке? Или – как? – спросила Надя.

– Нет. Это не очки. Сначала сходишь к невропатологу. Ты, девочка, сильно переутомлена. Некоторое время придется не рисовать.

– Не рисовать? Как не рисовать?

– Совсем не рисовать.

– Как?

– Что – как?

– Сколько дней не рисовать?

– Ну, я не знаю сколько – месяц, год. Это мы решим после консультации с невропатологом. Третий этаж, двадцать первый кабинет. Тебе надо снять перегрузку, отдохнуть. Потом сразу ко мне. Кто там следующий?