— Не слышу!

— Я говорю — выгонят Ишутина! На его место тогда пойдешь, да?

— Не выгонят! Он деловой!

Наташе очень хотелось спросить у него про Витьку Бугульмова — где он, что с ним и грозится ли он все еще ножом Ишутину, но кричать про Витьку во весь голос, да еще в такой хороший вечер, не стоило…

К рыжим буграм подъехали, когда стало уже совсем темно. Однако же темнота эта все равно казалась светлее тех, омелинских, сумерек. Оттого, наверно, что солнце, севшее за бугры, еще держалось на краешке неба слабым розовым отсветом. Он слабел и слабел на глазах, но все же не умирал совсем, а тянулся к свету отцовского завода. Мешали ему дотянуться туда облака, загородившие горизонт и казавшиеся теперь, когда не было дневного света, тяжелыми и мрачными. Все-таки в городе никогда не бывает ни такого неба, ни таких могучих и грозных облаков. И ветра такого никогда не бывает — с запахом мокрых липовых листьев, упругого и прохладного, как большой мяч, прижатый к щеке.

— Ишутин еще поработает! — весело крикнул Кеша. — Он — молодец! Если к себе когда-нибудь в агрономы возьмет, рад буду!

Кеше, так ясно видящему впереди свое будущее, Наташа позавидовала. Для нее же будущая ее взрослая жизнь казалась пока совсем далекой, незнакомой. Была она такой же таинственной и неведомой, как туман за рыжими буграми, куда садилось солнце. Как Северный полюс или как Антарктида с черными айсбергами у берегов. Или как чужая, неведомая лесная земля, лежащая совсем рядом, но незнакомая и враждебная Наташе — земля лунной травы…

В совхозе почему-то не горело электричество — ни одного огонька. Лишь Дайка вдалеке светилась огнями.

— Авария где-нибудь! — крикнул Кеша.

— Ну да! — отозвалась Наташа. — Твой Ишутин небось энергию экономит, в потемках от жадности сидит!

Их высадили у конторы, освещенной, судя по слабому огоньку лишь в одном окне, светом керосиновой лампы или свечи. Кеша задержался там, а Наташа, не дожидаясь его, чтобы, не дай бог, не наскочить в темноте на самого Ишутина, пошла домой самой глухой совхозной улочкой, где в редких палисадниках переговаривались друг с другом соседи, озабоченные тем, что не увидят по телевидению последней серии многосерийного фильма.

Бабушка Дуся и Райка сидели на темном крылечке, тесно прижавшись друг к другу и трогательно укрывшись той самой клетчатой шалью, под которой вчера бабушка Дуся сидела на крылечке с Наташей и которой укрывалась Наташа, когда забиралась зимой на печку слушать вой метели в трубе.

Встретили они ее зловещим и дружным молчанием.

— Здрасьте! — небрежно проронила Наташа. — Отключили от вас свет-то?

— Здрасьте! — ехидно ответила Райка и еще нежнее прижалась к бабушке Дусе, заботливо укрывая ее свободным концом шали. — Баба Дунь! Может, завтра за глиной с тобой сходим, а?

— Да сходим!

— Ты только пораньше меня разбуди, не забудь. А то не успеем.

— Да не забуду!

Прекрасно! Может быть, баба Дуня заодно напомнит ей, что в совхозе теплицы есть и что там Сурковых заждались?

Она протопала по ступенькам мимо них, стараясь никого не задеть, и, однако же, бабушка Дуся заворчала:

— Размахалась руками-то!

— По уху меня двинула, баба Дунь!

— Ане мудрено! — удачно вставила Наташа.

— Иди пей молоко. На столе стоит.

— Опять козлиное? Пусть Райка пьет.

— Ну, как хочешь. Таган растоплять не буду. Вовремя надо было за стол-то садиться. Дверь прикрой, комары налетят… И руками-то не больно.

Наташа шагнула в слабо освещенный проем раскрытой до половины двери, и бабушка Дуся уже вдогонку ей сообщила:

— А тут без тебя мигуновский-то племянник опять являлся, на велосипеде приезжал.

Она произнесла это так, словно мигуновский племянник подкатил к их дому в золотой карете или прилетел на космическом корабле, а она, Наташа-то, вот какое чудо прошляпила.

— Ну и что горох? — спросила Наташа с порога полутемной кухни.

— Что — горох? — не поняла бабушка.

— Вкусный был горох-то?

— Какой горох?

— Да тот, что у Петровны съели.

— А при чем здесь горох?

— Так ведь съели же.

— Ну и что?

— Так вот я и спрашиваю — вкусный был горох-то?

— Горох как горох! — рассердилась бабушка. — Наташа вздохнула: в жизни у кого-то был барбарис, у кого-то — горох… Бабушка ее не понимала.

В кухне на столе горела керосиновая лампа, а на краешке стола стояла синяя эмалированная кружка с молоком, но Наташа ее не тронула. Бледный свет керосиновой лампы, делающий тени даже самых маленьких, давно знакомых предметов огромными и зловещими, мгновенно притянул к ней самые нехорошие воспоминания.

Она села подальше от лампы, на лавку. Потому что и ее собственная тень, выросшая на стенке в чужого черного великана, напугала ее.

От жалости к погибающим мошкам, которые налетели-таки в кухню на свет лампы, у нее защипало в горле. От электрической лампочки им еще как-то удавалось спастись, а здесь они погибали сразу, вспыхивая крошечными мгновенными огоньками в раскаленном столбике фитильного огня, и носились, метались над лампой, как снежинки в метельном вихре.

Погасить бы лампу совсем, но оставаться одной в темноте было тоже страшно. Там, за стеной, на пустующей половине дома все время что-то шелестело, шевелилось — то ли мыши, то ли тараканы пожирали там старые обои со стен.

Если бы не сегодняшние омелинские сумерки, может быть, та давнишняя, по-детски наивная и страшная мысль о том, что тогда убили не того волка, не вернулась бы к ней. А теперь вот, из-за этих омелинских сумерек, вернулась. К ней, к взрослой, к шестнадцатилетней, вернулась… Да и волком ли он оборотился?

И еще этот неприятный шелест и шорох там, за стеной, в пустующей половине дома…

И еще эти погибающие мошки, похожие на падающий снег, и этот свет керосиновой лампы, так неожиданно притянувший к Наташе недобрые воспоминания, так стремительно вернувший ее в тот давний ноябрьский вечер, когда чужой и страшный человек, проскрипев сапогами под окнами по первому, только что упавшему снегу, поднялся к ним на крыльцо и вошел в дом.

Когда он вот так скрипел под окнами и на крыльце, Наташе даже не пришло в голову, что это может быть кто-то чужой. Она решила, что это бабушка Дуся пришла с Дайки, решив раньше времени проверить, все ли у Наташи благополучно иначе зачем же кому-то так долго скрипеть под окнами? К тому же тогда она не привыкла еще к одиночеству в этом доме — осиротевшую Алю совсем недавно забрала к себе Дора Андреевна, и, зачитавшись интересной книжкой, Наташа попросту забыла, что была дома одна. Поэтому, когда в дверь постучали, Наташа, не спросив, кто это, отодвинула задвижку и тут же вернулась из темных сеней в кухню, освещенную керосиновой лампой (в их доме, стоящем на отшибе, тогда еще не было электричества), даже не оглянувшись на вошедшего. Она читала книгу о страшном каторжнике, с которым маленький мальчишка столкнулся на таких же страшных болотах, и ей некогда было оглядываться.

А он прошел в кухню следом за ней и остановился на пороге. И когда Наташа, удивленная таким долгим и непривычным молчанием бабушки Дуси, подняла голову, она увидела перед собой в свете керосиновой лампы высокого чужого человека в пальто, в серой меховой шапке и с серым портфелем в руке.

Голова его находилась в тени, что падала от верхнего угла печки, и свет стоящей на столе возле Наташи лампы мешал вглядеться в его лицо. Однако же что-то знакомое вдруг родилось, шевельнулось там, в тени, где было это лицо… То был знакомый, испытанный ею однажды смертельный страх — тот самый страх, что и сегодня вечером посетил ее в омелинских сумерках…

Страх этот шел от его лица, спрятавшегося в густой тени, к Наташе, заставив ее похолодеть. И он уже готов был вылиться в тот отчаянный крик, который, как ей казалось, помог ей тогда в лесу убежать от оборотня. Но здесь ей некуда было бежать. Человек стоял в дверях, а окна были прочно закрыты ставнями. Ставни были крепкими, время тогда еще не разбило их.