И хотя не всему можно было верить, вернее, не все можно было доказать, Николай не сомневался — во всем виноват Манохин, и есть все основания привлекать его к судебной ответственности.

Пытался Николай вызвать на откровенную беседу и Марию Таковскую, но, как и предполагал, она при первом же слове о бригадире шарахнулась в сторону, бросив злое и оскорбительное:

— У своей жены порасспрашивай о нем, она тоже с ним пшеничкой распоряжалась.

— Куда ей до тебя. Ты из молодых, да ранняя, — только и сумел ответить Николай.

Он еще раздумывал, стоит ли встречаться с Татьяной, и что это дополнит к уже имеющимся сведениям, как однажды вечером, возвращаясь домой от очередного собеседника, увидел ее у кусаткинского двора. Она разговаривала со старухой и следила за приближающимся Николаем — не иначе, поджидала его. И когда он поравнялся, ласково пропела:

— Здравствуй, Николаша. Тут о тебе на селе только и разговору, а я никак увидеть не могу моего школьного товарища. А сам не догадался зайти. — Она говорила с улыбочкой и прежней привычкой кокетливо поводить плечами. Она, как и прежде, была красива, загорелая до шоколадного цвета, но начала уже полнеть и терять былую стать. Оставила старуху и направилась к нему. Протянула руку. — А тебя и впрямь не узнать. И куда глядели мои глаза, — захохотала она, бесцеремонно беря его под руку. — Я как раз к вам собралась. — Еще раз окинула его с ног до головы и, когда отошли от осуждающе покачавшей головой старухи, подтвердила: — Да, к вам. И знаешь зачем? Чтобы посмотреть на тебя. Кралю твою видела. Ничего. Но… Огонька, что ли, в ней маловато? — Внезапно остановилась. — А чего теперь к вам идти? Тебя я увидела. Пойдем лучше ко мне, ведь нам есть о чем поговорить?

— Поговорить есть о чем, ты права, — согласился Николай. — Но давай лучше поговорим на улице.

— Испугался? — усмехнулась Татьяна. — Ну мужики нынче пошли… А еще летчик. Неужто и ты у своей под каблучком?

Николай покачал головой.

— Помнишь, в школе учили Грибоедова: «Чужие языки страшнее пистолета».

— А у нас в селе по-другому говорят: «На чужой роток не накинешь платок». И плевать нам на чужие языки… Так пойдем? — более требовательно спросила она.

— Подожди, Таня. Мне действительно надо с тобой поговорить. Только не будем усложнять это. Давай поговорим здесь.

— Ну что ж, раз боишься, тогда спрашивай. Хотя я догадываюсь. Пошли бы ко мне, я тебе воочию показала бы, какие подарки мне даривал этот подонок. Да, он вор и сволочь, на каждую новую юбку бросался, как пес. А твоя устояла, вот он и ославил ее. А сколько Маняше передарил? Колхозное, оно не жалко…

— А ты можешь подтвердить это на суде? — ласково взял ее за руку Николай.

— На суде? — Татьяна выдернула руку. — Ты что, за дурочку меня считаешь? Тебе я сказала и показать могу его подарки. Но чтобы по судам таскаться, извини, Николаша. И с какой стати лишаться мне нужных вещей? Нет уж, как ты и чем хочешь прижать ворюгу — дело твое. Меня не впутывай: скажу, что ничего не знаю.

— А я думал, в тебе совесть заговорила, — укорил ее Николай.

— Совесть? — усмехнулась Татьяна. — Ты вначале объясни, что это такое и где ты ее видел?

— Разве мы не в одной школе учились и нам не говорили?

— Когда это было? — перебила Татьяна. — Ну, может, ты по совести живешь, вам, военным, по-другому нельзя. А кто у нас, здесь, в селе и в районе, живет по совести? Тот же суд, думаешь, там не понимают, что твоя жена не виновата? А почему арестовывали, таскают на допросы? То-то. А ты: «Подтвердить на суде».

И он понял. Да и как не понять: уж если само правосудие сошло на кривую дорожку, о какой совести можно говорить! И все-таки верить в то, что всюду вот так — воровство, взяточничество, молчание и непротивление злу, — не хотелось. Есть, есть честные люди, и справедливый закон, и карающий меч, иначе давно наступил бы хаос. И он, Николай, найдет этих честных людей с карающим мечом и разворошит паучье гнездо…

— И на том спасибо, Таня, — поблагодарил Николай. — Я всегда полагал, что сильная любовь присуща только сильным людям.

— Откуда ты знаешь про мою любовь? — засмеялась Татьяна. — Вот приходи как-нибудь вечерком, узнаешь.

— Нет, — вздохнул Николай. — Любовь вредительством не покупают.

Николай искал компрометирующие данные против бригадира Манохина, а нашел против самого… судьи.

Однажды вечером к Громадиным зашел дальний родственник из соседнего села: был на базаре в Бутурлиновке, узнал, что к шурину сын на побывку приехал, вот и решил заглянуть. За столом, как бывает в таких случаях, разговор зашел о своих «болячках», и отец Николая поведал двоюродному брату жены о постигшем их несчастье.

Выслушал Алексей Петрович — так звали родственника — «ситуацию», покрутил головой, почмокал губами:

— Н-да, ситуация… хуже не придумаешь. Оно ведь как: хоть и не виноват, а поди докажи им, разбойникам. С богатым не судись, с дураком не рядись… А коль у них зацепка, тут, наверное, и полтыщей не обойдешься. Готовь кругленькую.

— Да ты что, Алексей Петров? За что? И чтобы мы, Громадины, взятку давали?..

— Взятка не взятка, а расходы понесть придется — человека убили.

— Но Наталья-то при чем?! — взъярился отец.

Алексей Петрович не обратил внимания на его эмоции, спокойно возразил:

— Как при чем? Убили по пьяной лавочке? По пьяной. Водочку где взяли? На ворованную пшеничку купили. А кто пшеничку отпустил? То-то. Вот и получается ситуация: крути не крути, а откупную плати. Может, и не тыщу, эт я так, по прикидке, но если хочешь, я провентилирую.

— Ты? — удивился отец. — А ты какое отношение к суду имеешь?

— Имею, — кивнул родственник. — Помнишь, в прошлом годе, по весне, моего Витьку тоже чуть не засудили? Тоже с убийством. — Повернулся к Николаю: — Свадьбу у кума Васьки гуляли. А молодежь, она ныне какая? Надрались до чертиков, плясали, плясали во дворе, а потом — в кулаки. Витьке моему Петька Насонов по роже съездил. Тот в обратную. Петька — за кол. Мой — тоже. С той и другой стороны еще навалились. В общем, как там было, трудно сказать, а Петьку убили. Родители — в суд, и все улики против моего Витьки. Поди докажи, что не он. Я к Петькиным родителям, и так и сяк — ни в какую. Доказываю, зачем же еще одного человека губить, Петьку теперь все равно не вернешь. Ни в какую. Я предлагаю им тыщу. Покрутил Насон носом, говорит: три. «Побойся бога, — говорю, — Трофим. Откуда мне три тыщи взять? И эту тыщу занимать придется». — «А эт, — отвечает, — твое дело. На меньше не согласен». Вот вить, ядрен корень, какая ситуация. Закручинились мы с бабкой — жалко ведь шалопая. Наскребли девятьсот рублей, нету боле, хоть хату продавай. Дай, думаю, схожу к Сан Санычу, судье нашему, как-никак корешались в детстве, может, что присоветует. Пошел. Доложил нашу ситуацию. Смеется Сан Саныч. «Не соглашается на тыщу?» — спрашивает. «Не соглашается», — отвечаю. «Ну и дурак, — говорит Сан Саныч. — Девятьсот, говоришь, набрал? Принеси их сюда, и делу конец». Так я и сделал. Сунулся было Насон снова в суд, а Сан Саныч спрашивает у него: «Ты был на свадьбе?» — «Был», — отвечает. «Почему же за сыном не смотрел, коль он драчун такой? Он затеял драку, кинулся на людей с колом… Да за такое и тебя, старого черта, к суду надо привлекать, что разбойника воспитал». Вот ведь как дело повернул. — И снова к отцу: — Так-то, дорогой шурин. Теперь кумекай, судиться вам или рядиться…

Алексей Петрович открыл такое, отчего у Николая скулы свело от злости: вот почему не арестовывают Манохина! Он давно откупился, а с Натальи надеются выжать «тыщу»…

— Ну и дела! — в негодовании воскликнул отец. — Да как же их земля держит? Их самих надо судить! Я завтра же!..

— Не горячись, — успокоил его Алексей Петрович. — Ничего ты им не сделаешь. Сан Саныч не один.

— Понятно, не один! — пристукнул отец по столу. — Но если все будем молчать, у нас, как в Италии, мафия получится.